Бессмертный избранный - София Андреевич

На какое-то мгновение мне хочется поменяться с ней местами. Вернуть себе свободу от брачных клятв, никогда не встречать Мланкина, провести жизнь у очага нашего дома, слушая объяснения матери и пытаясь запомнить слова, которые она говорит.

Один из солдат крепко ухватывает Унну за плечо и разворачивает прочь от дома. Я уже готова вмешаться, крикнуть, чтобы ее отпустили, но тут из дома выходит Серпетис, и солдаты замирают перед красивым высоким фиоарной Асмы, которого теперь знают в лицо. Один из них пытается объяснить сыну правителя причину шума, но Серпетис не смотрит на Унну и даже не замедляет шага, проходя мимо нее. Как будто не узнал.

Она зовет его по имени, но он словно не слышит, хотя слышу даже я — и теперь ее голос узнается безошибочно, тонкий, испуганный — голос той, которая отвыкла находиться среди людей.

— Возвращайся завтра, девушка! — громко говорит солдат: твердо, но без злобы. — Или передай свое послание через нас. После заката в дом правителя нельзя посторонним. Таков закон.

Унна послушно кивает, и он отпускает ее. Оглянувшись вслед Серпетису, она поправляет платок и неожиданно смотрит в мою сторону. Наши взгляды встречаются, и я быстро отвожу глаза, прячусь за тяжелой шкурой, как преступница. Она не зовет меня, хотя наверняка узнала, а я не могу заставить себя вымолвить и слова.

Я должна была вмешаться и приказать солдатам пропустить ее. Она наверняка пришла ко мне — ей больше не к кому было прийти, но я не хочу сейчас слушать об Энефрет, избранном и магии. Я хочу хотя бы эту ночь забыть о них.

Я стою за окном так долго, что на небе успевает взойти Чевь. Чевьский круг длится так долго за счет этих последних дней, похожих на новолуние. Долго стоит на Асморантой тонкий серп серебряного месяца, долго Чевь показывает краешек своего серебристого корса, не желая уступить место своей сестре. Золотистая Черь торопливо забирается на небо после нее, но ей быстро наскучивает игра в догонялки со звездами, и она снова отдает ночь во владение Чеви.

Я зажигаю огонь в плошке и задергиваю шкуру, пока не налетели дзуры. В доме тихо, я не слышу голосов, никто не приносит мне вечернюю трапезу. Я зажигаю огонь, чтобы уберечься от ночного холода, подбрасываю в очаге брикеты орфусы — все сама, все одна, как будто я уже и не правительница Асморанты, как будто Мланкин уже разорвал узы, которые нас связывали долгих пять с лишним Цветений.

Ночь проходит быстро.

Наутро травница приходит снова, и теперь я более благосклонна и дают ей осмотреть себя. Она ощупывает мою грудь, разглядывает соски, просит снять сокрис. Я покорно укладываюсь на постель и сжимаю зубы, готовясь к вторжению, пока Елалальте моет в тазу с кипяченой водой руки.

Пальцы травницы холодны как лед, и она просит у меня прощения и долго растирает их тканью, прежде чем коснуться меня там, где меня касались только мать и муж.

— Не болит? — спрашивает она, ощупывая мой живот.

Я качаю головой. Мне неприятно ее прикосновение, и я просто хочу, чтобы все побыстрее закончилось.

— Я вижу, что ты носишь ребенка уже пять или, может, шесть десятков дней, — говорит она, заглядывая мне в лицо, и мне приходится собрать все усилия, чтобы не выдать чувств.

Пять или шесть десятков дней — это больше, чем я ожидала услышать. Я не могла быть беременной от Мланкина — лихорадка сожгла во мне все живое и обязательно бы убила эту едва зародившуюся жизнь. Энефрет не лгала мне, я снова убеждалась в том, что она мне не лжет, но теперь, когда я лишилась магии, так страшно было ощущать присутствие того, с чем справиться мне не под силу. И не где-нибудь, а внутри.

— Да, — я едва нахожу слова, едва заставляю себя разлепить губы. — Да, с Кмерланом у меня было так же. Я знаю эту тошноту. Пройдет.

— Я сделаю еще отвар, если понадобится. Принесу сразу же, как приготовлю.

Она, наконец, убирает руки, и я поднимаюсь, надеваю штаны-сокрис и завязываю кушак. Елалальте снова моет руки в тазу, продолжая говорить о том, что ребенок правителя Асморанты, судя по всему, родится в конце Жизни, и она обязательно останется со мной до этого момента и проследит, чтобы все прошло хорошо, но я едва внимаю ее словам.

Ребенок растет так быстро. Холода еще не начались, а я уже боюсь этой беременности. Я не знаю, как мне сможет помочь эта травница, ведь она не знает ничего об Энефрет и той магии, что дала мне этого ребенка. И она наверняка будет рассказывать обо всем Мланкину. Я вижу, как она ему предана. Я слышу, с каким благоговением она произносит его имя.

— Мне нужна Унна, — говорю я, и Елалальте замирает. — Та девушка, что пришла…

Я обрываю себя: мне незачем объяснять это ей.

— Ты свободна. Спасибо за помощь.

Она кивает.

— Принести отвар, син-фира?

— Да, пожалуй, — отвечаю я. — Принеси.

Елалальте исчезает за шкурой, забрав с собой таз, и я опускаюсь на постель, думая о том, что делать дальше. Никто не приносит мне еду, и я не намерена оставаться голодной — это может навредить ребенку, да и не настолько я глупа, чтобы думать, что моя голодовка разжалобит Мланкина. Он будет только рад, если эта тягость прервется. В этом-то я уверена.

Я набираю снеди в кухне и возвращаюсь обратно, заглянув по пути в сонную Кмерлана. Его нет, и голоса я его тоже не слышу. Я хочу поискать его и начинаю звать, но из бокового коридора появляется пара воинов Мланкина и просто преграждает мне путь дальше.

— Прости, син-фира, у нас приказ.

— Где мой сын? — Я не выгляжу величественно с птичьей ножкой, торчащей из наложенной в плошку каши, но я наступаю на них, и они пятятся назад. — Где фиоарна Кмерлан?

— Правитель и его сыновья уехали в город, син-фира, — раздается голос, и из коридора появляется Шудла. Он явно был рядом с самого начала и просто наблюдал, ждал, как я себя поведу. Он не стал бы вмешиваться, если бы я просто покорилась и пошла к себе, но я хочу видеть своего сына, и меня не удержать. — Они вернутся после обеденной трапезы.

Он не лжет мне, я чувствую это в его голосе. Я смягчаю тон:

— Хорошо. Пусть мой сын придет ко мне после того, как вернется. Я хочу его видеть.

— Я спрошу правителя, — кивает Шудла, и я замираю, хотя почти ожидала это услышать.

— Я, син-фира Асморанты, прошу тебя, этого мало?

Воины не знают, куда смотреть, и переминаются с ноги на ногу, пока мы меряем друг друга острыми взглядами.

— Я рад твоему возвращению, Инетис, — говорит Шудла наконец, склоняя голову. — Но у меня есть слово правителя, и служу я, прежде всего, ему.

Кому, как не мне, это знать. Денно и нощно, тайно и явно, Шудла всегда присутствовал там, где находился правитель. Он не был магом, но к его словам прислушивались и дед, и отец Мланкина, и теперь старика слушал и он сам. Если доживет, Шудла послужит еще и Серпетису.

— Я скажу ему о твоем желании, и думаю, нисфиур не будет чинить препятствия, — добавляет он мягко, как будто говорит с другом.