Мир тесен - Дэвид Лодж

В Корее сезон муссонов, и в Сеуле влажно и душно. Центр города опоясан безликими бетонными пригородами, жители которых, по-видимому, настолько запуганы транспортом, что предпочитают обретаться в подземных лабиринтах — туда же перенесены и сверкающие витринами магазины. Перс добирается на такси до Корейской академии наук: это комплекс зданий современной постройки в восточном стиле, расположенный у подножья невысоких лесистых холмов. Конференция по литературной критике и сравнительно — историческому литературоведению завершила свою работу — Перс этому уже не удивляется, — и ее участники разъехались; впрочем, кое-кто отправился на экскурсию в южную часть полуострова. Перс садится в поезд, который тащит его через затопленные рисовые поля, чередующиеся с окутанными туманом холмами, — пейзаж хоть и зеленый, но насквозь промокший и безрадостный. Конечный пункт — курортный город Конжу, изобилующий памятниками старины, часовнями и современными отелями, а также известный своим искусственным озером, по которому плавает прогулочный катер из стеклопластика в форме гигантской белой утки; сойдя с него, Перс встречает не Анжелику, но профессора Мишеля Тардьё в компании трех улыбающихся корейских профессоров — все трое при знакомстве называют себя Ким. От француза Перс узнаёт, что Анжелика была на конференции, но на экскурсию не поехала. Кажется, припоминает Тардьё, она отправилась на другую конференцию, в Гонконг.

На календаре середина августа: иерусалимская конференция Морриса Цаппа, посвященная будущему литературной критики, в разгаре. Все ее участники единодушны в том, что такой прекрасной конференции еще не было. Моррис цветет и пахнет. Секрет его успеха очень прост: официальные мероприятия конференции сведены к минимуму. Ежедневно, с утра пораньше, зачитывается один-единственный доклад, другие же распространяются среди участников в ксерокопиях, и остаток дня посвящается «свободному обсуждению» затронутых тем или, другими словами, посещению бассейна в «Хилтоне», осмотру Старого Города, походу за покупками на базар, обедам в ресторанах, а также вылазкам в Иерихон, Иорданскую долину и Галилею.

Таким распорядком недовольны лишь израильские ученые: все они — честолюбивые профессионалы, которые дожидались момента скрестить мечи перед солидным международным сообществом; достопримечательности же Иерусалима и его пригородов их вовсе не интересуют. Однако прочие участники блаженствуют — за исключением Родни Вейнрайта, который до сих пор не дописал своего доклада. Единственный законченный труд в его чемодане — это курсовая работа Сандры Дикс, сданная ему накануне вылета из Австралии. Ее тема — «Теория культуры в понимании Мэтью Арнольда»; начинается она так:

Как говорит Мэтью Арнольд, культура — это знакомство с людьми, которые лучше всех помогут вам в интересующих вас делах. Мэтью Арнольд был всем известный директор школы, он написал «Школьные годы Тома Брауна» и придумал регби, а также теорию культуры. Если вы не поставите мне за эту курсовую хорошей оценки, я расскажу вашей жене, что в этом семестре мы три раза у вас в кабинете занимались сексом, и во время учебной пожарной тревоги вы оставили меня в комнате, потому что не хотели, чтобы нас видели вместе.

При воспоминании об этой курсовой Родни Вейнрайта бросает то в жар, то в холод. Он без малейших колебаний поставил Сандре высший балл и захватил работу с собой в Израиль, опасаясь, что Беверли или коллеги в его отсутствие случайно наткнутся на нее, роясь в ящиках его стола. Но еще больший ужас охватывает его при мысли о докладе, который застрял на фразе «Вопрос, однако, состоит в том, каким образом литературная критика…» Ах, если бы он закончил доклад вовремя! Тогда бы его размножили и раздали участникам конференции, и было бы неважно, насколько он убедителен или вообще вразумителен, — никто не читает этих бумажек, и они валяются в мусорных корзинах по всему «Хилтону». Но так как Родни Вейнрайт не закончил доклада и не сдал его Моррису Цаппу по прибытии, то его назначили докладчиком — да, ему оказана высокая честь лично зачитать свой доклад на предпоследнем заседании (об этой отсрочке Родни был вынужден убедительно просить организаторов конференции).

Поэтому неудивительного Родни Вейнрайт не может броситься в вихрь удовольствий, закрутивший участников конференции. В то время, когда они плещутся в бассейне, или выпивают в баре, или бродят по Старому Городу, или едут на экскурсию в автобусе с кондиционером, он сидит в своем номере с опущенными жалюзи и, обливаясь потом, корпит над докладом. А если позволяет себе отлучку, то мучается угрызениями совести. Праздность и беспечность коллег действуют на него угнетающе, и за неделю к докладу не прибавляется ни строчки. По мере того как приближается день публичного позора, Родни Вейнрайт сосредоточивает озлобление на одном — единственном человеке — Филиппе Лоу. Именно он больше всех раздражает Родни своей щегольской бородкой, визгливой английской интонацией и на редкость сексапильной любовницей. И что она в нем нашла? Наверное, этот Лоу похотлив, как старый козел, и не слезает с нее с утра до ночи: Родни Вейнрайт живет в соседнем номере, и они нередко отвлекают его во время ночного бдения над докладом или в послеполуденный тихий час своими любовными вскриками и стонами, особенно громкими, если прижаться ухом к стенке; когда же он вечером выходит на балкон размять затекшие ноги, то там уже непременно торчит Лоу в обнимку со своей Джой, которая восторгается бликами заката на куполах Старого Города, в то время как он щупает под халатом ее титьки. Однажды утром Родни застал Джой врасплох — она загорала без лифчика на балконе, полагая, что он, как и все, на заседании, — и убедился, что такие титьки не грех и пощупать, хотя они и не столь впечатляющи, как у Сандры Дикс. Впрочем, Сандра Дикс, когда ее щупает Родни, удовольствия совсем не испытывает — тоже касается и прочих эротических номеров: во время секса она демонстративно чавкает жевательной резинкой, а если и нарушает молчание, то лишь для того, чтобы спросить, скоро ли он кончит, И ради этой жалкой подачки он рисковал семьей в Куктаунс! Здесь в Иерусалиме, в преддверии громкого провала Родни Вейнрайт чувствует себя еще более паршиво под аккомпанемент сладострастных вздохов, раздающихся из соседнего номера.

И как этому Лоу все удается? На славу покувыркавшись со своей блондинкой в рассветные часы, он с утра бодрячком бежит окунуться в бассейне, никогда не пропускает докладов, на которых вечно вылезает с вопросами, и первым записывается на все культурные мероприятия. Как будто ему осталось десять дней жизни, и он хочет взять от нее всё, что можно и что нельзя. Не успеют участники конференции вернуться с экскурсии по святым местам — пройти Крестный путь, посетить Храм Гроба Господня или наведаться к Стене плача, — как Филипп уже зазывает народ отведать фаршированных куропаток в арабском ресторане, приютившемся в переулке Старого Города, а после обеда отправляется на такси вместе с Джой и другими любителями повеселиться в дискотеку, которая открыта несмотря на еврейскую субботу. И вот, в то время когда Иерусалим погружается в богобоязненное оцепенение, Филипп Лоу скачет под песни «Би Джиз» в сиянии дискотечных огней: с его серебристой бородки во все стороны разлетаются капли пота, а глаза прикованы к бюсту Джой, который, в ритме танца, выразительно колышется под легкой блузкой. Родни Вейнрайт все это видит, потому что не удержался и в последний момент тоже прыгнул в такси — вместо того чтобы вернуться в отель и в одиночестве продолжить бдение над докладом; правда, он не резвится, а весь вечер сидит на краю танцевальной площадки и, прикладываясь к чертовски дорогому пиву, тоже не сводит глаз с бюста Джой.