Соловей - Кристин Ханна

Через несколько часов Вианна очутилась в той самой маленькой комнате без окон – в подвале ратуши. Она сидела на стуле, вцепившись в подлокотники так, что костяшки побелели.

Она здесь уже давно, одна, и все прикидывала, как лучше отвечать. Что им известно? Чему они поверят? Выдал ли ее Анри?

Нет. Если бы они узнали, что она подделывала документы и прятала еврейских детей, ее бы уже арестовали.

За спиной скрипнула дверь – открылась, потом закрылась.

– Мадам Мориак.

Она встала.

Фон Рихтер медленно обошел ее кругом, пристально разглядывая. Она была в старом, поношенном и выцветшем платье, без чулок, в ботинках на деревянной подошве. Голову она не мыла уже два дня, волосы покрывала льняная косынка, завязанная на манер тюрбана с узлом на лбу. Губная помада закончилась давно, так что губы были бледны, почти бесцветны.

Он остановился перед ней, совсем близко, держа руки за спиной.

Ей пришлось собрать всю свою храбрость, чтоб поднять голову. И тогда – увидев эти ледяные голубые глаза, – она поняла, что попала в беду.

– Вас видели с Анри Наварра на площади. Его подозревают в сотрудничестве с маки, этими трусливыми животными, которые прячутся в лесах и помогают врагу.

Когда союзники высадились в Нормандии, маки устроили хаос по всей стране, подрывая железнодорожные пути, взрывая все подряд. Немцы остервенело ловили и казнили партизан.

– Я с ним едва знакома, герр штурмбанфюрер. А о помощи врагу ничего не знаю.

– Пытаетесь выставить меня идиотом, мадам?

Она помотала головой.

Он хотел ее ударить. Она видела это в его глазах – болезненное, уродливое желание. Оно появилось, когда она взмолилась о снисхождении, и теперь Вианна не представляла, как поправить дело.

Он протянул руку и провел пальцем по ее подбородку:

– Вы и правда невиновны?

– Герр штурмбанфюрер, вы полтора года прожили в моем доме. Вы видите меня каждый день. Я кормлю детей, работаю в саду и преподаю в приюте. Разве от этого союзникам есть хоть какая-то польза?

Он коснулся пальцем ее губ, слегка раздвинув их:

– Если я узнаю, что вы мне солгали, я сделаю вам больно. И мне это понравится. – Он убрал руку. – Но если вы скажете мне правду – сейчас, – я вас пощажу. Вас и ваших детей.

Она похолодела при мысли о том, что будет, если он узнает, как все это время жил под одной крышей с еврейским ребенком. Вот уж это точно выставит его идиотом.

– Я бы ни за что не стала вам лгать, герр штурмбанфюрер. Вы же знаете.

– Вот что я знаю, – сказал он, наклоняясь еще ближе, и зашептал прямо в ухо: – Я надеюсь, что вы лжете, мадам. – И отстранился. – Вы испуганы, – сказал он с улыбкой.

– Мне нечего бояться, – тихо ответила она.

– Увидим. Пока что идите домой, мадам. И молитесь, чтобы я не узнал, что вы мне солгали.

В тот же день Изабель была в Уррюнь. По пути из Парижа две ее «песни» – майор Фоули и сержант Смайт – точно выполняли все инструкции и спокойно миновали все посты. Она уже давно не оглядывалась, но не сомневалась, что они идут, как им велено – хотя бы в ста ярдах позади нее.

На вершине холма, на скамейке перед закрытой почтой, сидел мужчина. В руках у него табличка: ГЛУХОНЕМОЙ. ЖДУ, ПОКА ЗАБЕРЕТ МАТЬ. Удивительно, но немцы до сих пор покупались на эту нехитрую уловку.

Изабель подошла к нему.

– У меня есть зонт, – произнесла она по-английски.

– Кажется, собирается дождь, – отозвался он.

Она кивнула:

– Держитесь за мной, на отдалении. – И двинулась дальше, вверх, к горам.

До коттеджа мадам Бабино она добралась только вечером. У поворота задержалась, дожидаясь, пока догонят летчики.

Первым приблизился человек, сидевший на скамейке.

– Хэллоу, мэм. – Он стащил с головы берет. – Майор Том Дауд, мэм. Велено передать наилучшие пожелания от Сары из По, мэм. Она прекрасная хозяйка. Очень гостеприимная.

Изабель устало улыбнулась. Они были такие… огромные, эти янки, с их широкими улыбками и громовыми голосами. И такими же благодарностями. Совсем не как британцы, которые благодарили сухо и коротко, твердым рукопожатием. Она потеряла счет, сколько раз американцы на прощанье обнимали ее так, что ребра трещали.

– Жюльет, – представилась она.

Следующим прибыл майор Джек Фоули. Он широко улыбнулся и заметил:

– Неслабые горы.

– И то верно, – сказал Дауд, протягивая руку. – Дауд, Чикаго.

– Фоули, Бостон. Приятно познакомиться.

Последним подтянулся сержант Смайт.

– Добрый день, джентльмены, – сухо поздоровался он. – Недурно прогулялись.

– Подождите, горы еще впереди, – с улыбкой сказала Изабель.

Она проводила их к коттеджу, трижды постучала в дверь. Мадам Бабино выглянула в щелку, увидела Изабель и, улыбаясь, распахнула дверь; посторонилась, пропуская гостей в дом. Как всегда, над очагом висел закопченный котелок. Стол был накрыт. Их уже ждали стаканы с молоком и тарелки для супа.

Изабель огляделась:

– Эдуардо?

– В амбаре, с двумя летчиками. С припасами тяжело. Все из-за бомбежек. Полгорода в руинах. Ты выглядишь усталой, Жюльет. Все в порядке? – Она погладила Изабель по щеке.

От этой мимолетной ласки Изабель захотелось обнять мадам, пожаловаться на свои беды, выговориться – еще одна непозволительная роскошь во время войны. Твои проблемы – это только твои проблемы. Она не стала говорить, что гестапо все активнее ищет Соловья, что она волнуется за отца, сестру и племянницу. Какой смысл? У всех семьи. Все за них волнуются.

Изабель взяла мадам Бабино за руку. В их нынешней жизни много ужасов, но есть и это – дружба, родившаяся из общей беды, она будет покрепче стали. Много лет неприкаянно мыкаясь по приютам и пансионам, Изабель принимала эти простые человеческие отношения как драгоценный дар: у нее теперь есть друзья, люди, которые о ней заботятся и о которых заботится она.

– Все в порядке, дорогая.

– А что твой красавчик?

– Взрывает склады и поезда. Видела его перед высадкой в Нормандии. Понятно было, что-то грядет. Он в самом пекле. Я волнуюсь… – Изабель услышала приближающийся шум мотора. – Ждем кого-нибудь?

– Сюда никто никогда не приезжает.

Летчики тоже услышали. Они мгновенно замолчали. Фоули вытащил из-за пояса нож.

Снаружи заблеяли козы. Тень метнулась за окном.

Изабель не успела выкрикнуть «берегись», как дверь с грохотом распахнулась и в комнату ворвался свет с улицы, а вместе с ним – несколько эсэсовцев.