Русская сила графа Соколова - Валентин Лавров

Собеседница тихо улыбается своим воспоминаниям:

— Природа словно решила устроить праздник, создавая Людвига. Кроме замечательного аналитического ума, великолепной памяти, он был удивительно привлекателен внешне — фигура древнегреческого бога, лицо — мужественное, исполненное особого благородства и красоты, густая шевелюра вьющихся каштановых волос. Помню, в нашем доме начинался праздник, когда кто-нибудь замечал, что он идет к нам: «Людвиг! Людвиг!»

Всякий свой приход, откликаясь на наши просьбы, Людвиг начинал показывать «чудеса ловкости», как мы их окрестили.

Еще в гимназии начал серьезно заниматься спортивной гимнастикой и тяжелой атлетикой, в которых не имел себе равных.

Сняв пиджак, он долго расхаживал на руках, делал сальто, «мостик» и показывал множество других акробатических трюков. Но однажды, когда Людвигу было всего семнадцать, он всех нас сразил окончательно: подняв вверх на выпрямленных руках нашего дворника, довольно тучного человека, Людвиг пронес его вокруг дома.

Откуда в нем бралась такая сила? Отчасти, полагаю, это было наследственным. Его отец Адам Людвигович, мать Розалия Гиляровна, да и вообще большинство наших родственников отличались крепким здоровьем, отменным долголетием.

Семья Людвига держалась вегетарианства, никогда в их ломе не употребляли спиртное, жизнь вели размеренную. В семье царил дух доброжелательства, взаимного уважения.

Что любопытно, Людвиг не был тем гигантом-атлетом, которых я насмотрелась, бывая у него в Петербурге, куда он переехал для учебы в начале века.

К сожалению, я не помню его точного адреса, но он снимал большую квартиру на первом этаже большого лома на Невском проспекте, недалеко от Николаевского вокзала. Приезжая с родителями в город на Неве, мы по-родственному останавливались у Людвига и порой подолгу жили там. Кого только я не встречала у дяди!

Нужно сказать, что самую просторную комнату, скорее похожую на зал, Людвиг отвел под атлетические занятия.

Мне все это казалось какой-то игрой и поэтому очень влекло к себе. Вдоль стен стояли деревянные стеллажи, на которых красовались во множестве различных видов гантели, гири, штанги. Почти каждый вечер этот несколько необычный атлетический манеж был заполнен до отказа, сюда приходили атлеты, среди которых бывало немало знаменитостей. Частым и желанным гостем здесь был Иван Поддубный. Мне он по сравнению с Людвигом казался каким-то громоздким, неуклюжим, не очень красивым. Да и весил он пуда на два, а то и на три больше, чем Людвиг. И в манерах был… скажем, не столь деликатен.

Может, из детского озорства я при нашей первой встрече с Поддубным заговорила с ним… на французском языке.

Иван Максимович как-то ошалело посмотрел на меня, потом повернулся к Людвигу: «Бедняжка, она что у тебя, Чаплинский, не выучилась говорить по-человечески?»

Мы долго хохотали над этим «по-человечески» и «бедняжка».

Чуть ли не ежедневно приходил к нам и другой легендарный человек — невысокий крепыш И. В. Лебедев. Он был похож на купца: в кафтане поверх красной русской рубахи, в поясе о двух кистях, хромовых сапогах. Этот наряд мне казался театральной декорацией. Думаю, он шел от распространенной тогда моды псевдонародности.

Несмотря на молодой возраст, Лебедева почему-то звали «дядей Ваней». Едва им стоило сойтись — Людвигу и дяде Ване, как они тут же начинали спорить. Дядя Ваня всегда сохранял в споре спокойствие и легкую язвительность. Лебедев больше горячился. Я не вдавалась в суть их разговоров, но, как мне сейчас припоминается, дебаты разгорались вокруг способов тренировок.

Однажды, когда Лебедев особенно сильно нападал на моего дядю — а я находилась в соседней комнате и все слышала, то решилась на довольно дерзкую шутку. Я вошла в атлетический зал и обратилась к Лебедеву: «Здравствуйте, дядя Ваня! А где же тетя Маня?»

В тот день в зале было много дядюшкиных друзей-атлетов. Они сначала недоуменно посмотрели на меня, потом оценили шутку и подняли такой хохот, которого я, кажется, уже больше никогда в жизни не слыхала. И даже некоторое время в разговорах между собой они с улыбкой спрашивали: «А что, тетя Маня еще не приходила?» — подразумевая Лебедева.

Вообще, ничего не понимая в спорте и рекордах ни тогда, ни теперь, я, однако, должна поделиться своим вынесенным с детства убеждением: они очень серьезно относились к своим занятиям. Я не помню, чтобы кто-нибудь из атлетов закурил (а Людвиг вообще никогда не курил и не употреблял спиртного). Занимались до седьмого пота, помогая друг другу советами. В этом особенно хорош был Людвиг: он, как мне казалось, больше думал об успехах других, чем о собственных. Впрочем, это все в его характере…

Когда началась война, дядя служил в каком-то крупном государственном банке. У него была важная должность, очень большое жалованье, и ему выдали броню. Мы, любя его, радовались этому.

На фронте дела шли все хуже и хуже. То и дело на улицах Петрограда попадались калеки, вернувшиеся с фронта. Нередко приходили похоронки, газеты печатали некрологи.

Запомнился мне один разговор, который Людвиг вел однажды у нас дома (мы успели перебраться в Петроград). Он сказал: «Вот живу я сейчас вполне барином: получаю высокое жалованье, мой личный повар готовит вкусные блюда, мой кучер ждет у подъезда. А в этот час наши русские мужики лежат под германскими пулями, истекают кровью… Как подумаю об этом, кусок в горло не лезет. Ведь если я отсижусь до конца войны в тылу, то потом просто не сумею жить — заест совесть».

В ту ночь я долго ревела, ибо стало ясно: Людвиг уйдет добровольцем. И еще каким-то неосознанным детским чутьем поняла: с фронта дядя не вернется, сроду мне его не видеть. И слезы текли, текли по моим щекам.

Провожали мы Людвига в яркий летний день. Он был в военной форме. И все на него оглядывались, и дамы, и мужчины: он был статен, красив и благороден.

На вокзал пришли провожать его друзья-атлеты, среди них был Лебедев. Он больше с Людвигом не спорил, а только долго прижимал его к груди.

Через несколько месяцев, уже зимою, почтальон принес казенное извещение: «Л. А. Чаплинский пал смертью героя…» Погиб Людвиг 21 сентября 1916 года. Его, заряжающего пушку, сразил вражеский осколок.

Кажется, ни одну смерть — а я видела их, поверьте, немало — я так не переживала. Порой мне самой хотелось от горя умереть. Смерть такого человека казалась страшной несправедливостью. А что он действительно был на войне героем — в этом сомнений быть не может.

Наша собеседница явно волнуется, замолкает. Потом уже спокойней добавляет:

— Я решила последовать примеру Людвига. Я ушла на фронт санитаркой… ну а это тема совсем другого разговора.