Крио - Марина Москвина

Кстати, на своих похоронах маэстро хотел бы услышать не «Траурный марш» – старик недолюбливал Шопена, а «Больницу Святого Джеймса», и даже предусмотрительно выучил этой песне Ярика, придирчиво требуя теплоты и насыщенности звука.

Он говорил об этом спокойно и без малейшей печали, словно Мессия, на белом осле въезжающий в Иерусалим.

«…Ты пишешь, что старше меня, и это будет иметь роковые последствия для нашей любви? Будто не знаешь, что у человека нет возраста, кроме возраста его страсти, – да-да, так пишут в умных книгах, которые ты, моя дорогая воительница, увы, не читаешь. Берущая начало в ночи младенчества, она по-прежнему там и в момент смерти, поскольку человек всегда любит – от первого и до последнего вздоха. Я без ума от любви и сознаю свое сумасшествие! Но в глазах Глеба я всего только безрассуден. Глеб смеется надо мной, полагая страсть мою блажью. Вчера он сказал (шутя, конечно), дескать, пройдет немного времени, и образ «красной пролетарки» выветрится из моего сердца, а я пущусь в новые любовные приключения. «Дудки!» – я ответил ему. «Поспорим?» – предложил Глеб. И тут же познакомил меня с подругой жены Катеньки. По странному стечению обстоятельств она тоже ботаник, пишет работу про маленькую реликтовую водоросль, которая водится в здешних болотах и больше нигде на свете, – имя ее волшебно (водоросли, а не девушки!): «Claudophora sauderi»!..

Девушку зовут Лида, мастерица стряпать пироги и булки. За небольшую консультацию вручила мне пирог с дробленой сушеной черемухой. Теперь у меня фиолетовый язык и черные зубы! Такой наш Глеб коварный искуситель…

А если серьезно – живу в пустоте, как тень, и вспоминаю наши с тобой южные дни, такие манящие и прекрасные! Одна твоя фотография на столе – вот и вся компания.

Жду весточки. Обнимаю и целую тебя, моя негасимая любовь.

Ночью приснилось Ионе, что он сброшен в пучину водяную, в сердце моря, и, все более погружаясь, он сходил к основанию гор, точно в ад. Объяли воды Иону до самой души его, бездна заключила Блюмкина, морскою травою обвита была голова его. И ощутил он леденящий страх. Когда же его проглотила большая рыба, Иона не мог не почувствовать смертельной скорби, но, к удивлению своему, продолжал жить в этом чудище по действию всемогущества Божия. И принялся молить Бога об избавлении.

– …из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой… Ты, Господи, Боже мой, изведешь душу мою из ада…

Не полагаясь целиком на чудесное спасение, он силился выбраться из желудка рыбы, его сапоги скользили, мерзкий запах проникал в ноздри, уши и глаза залепило болотной тиной.

– …отринут я от очей Твоих… гласом хвалы принесу Тебе жертву… что обещал, исполню: у Господа спасение!

Вдруг рыба рыгнула, и он выскочил из нее, как петрушка из картонной коробки.

Проснулся весь мокрый насквозь, пошарил рукой, где труба-то, а труба осталась в рыбе, подумал он, как теперь без трубы? Нашел под боком трубу, он, когда спал, укладывал ее рядом, как Шлома когда-то свою скрипку, всегда труба уютно лежала, свернувшись калачиком, у него под рукой.

Несколько дней назад он задумал побег с корабля, рассказал об этом Кунцманам, предложил бежать вместе с ним, Адя отказался, дескать, папаша – тот еще беглец, так что будь что будет… Правда, предложил обменяться инструментами, он давно поглядывал с завистью на саксофон Блюмкина. А с трубой усвистать проще, чем с саксофоном, это факт.

Офицеры любили под вечерок вальяжно расположиться на палубе, закинув ноги на леера, послушать танго, вальс или душещипательные романсы в исполнении корабельного оркестра. Они крепко выпили, пообещав музыкантам, если сфальшивят, пальцы отстрелить, такие были шутники. Под вечер им удалось добыть на берегу несколько стеклянных бутылей с вином, мешок муки, мясо, вяленую рыбу, дым коромыслом, и никто не удосужился отчалить от деревянных мостков.

Внезапно раздались выстрелы, на «Святой Георгий» вскарабкались мужики, в зубах ножи, головы в папахах, они быстро зарезали вахтенного, открыли беспорядочную стрельбу, кто-то заорал: «Всем лечь на пол!», «Руки за голову!», «Сдавайсь!». Несколько солдат пристрелили, остальных обезоружили.

Кто напал на «дроздов», Иона так и не понял: черные запорожцы, красные гайдамаки, сердюки, петлюровцы, уголовники… Вернее всего, Махно Нестор Иванович и его удальцы.

– Бежать! – Иона бросился в каюту, схватил трубу, мешок, заранее приготовленный для побега, выскочил, босой, на палубу через машинное отделение и соскользнул в воду.

Силы Небесные! Иона проплыл под водой метра четыре, тихо, как лягушка, при этом потеряв кальсоны. Добрался до огромной ивы, влез на склоненный шершавый ствол, вылил из трубы воду и стал наблюдать за «Святым Георгием».

Нападавшие были на лошадях, с телегой, на ней установлен пулемет. Пленных согнали на берег, отняли оружие, громко приказывая сесть на песок.

Иона горячо возблагодарил Бога, приблизившего ему спасение, и побежал прочь, не оглядываясь. Всей своей кожей он чувствовал смертельную опасность, которую несли эти ночные всадники.

Место незнакомое, везде встречались преграды заливов, пришлось спуститься к реке, идти берегом. Пройдя немного, повстречал будку-сторожку на перекате реки. Услышал разговор, но войти не посмел.

Рассвет он встретил на поле, разбудил Иону любопытный суслик, прыгнув ему на грудь. Оглядевшись, Блюмкин увидел, что лежит в одной рваной рубахе в копне сена, подумал: придут сено убирать и его найдут. Быстрым шагом пошел он в сторону от реки, гонимый оводом. Ноги совсем сбил, исколол, что-то надо было делать.

Иона давай траву свивать, как прядь веревки, обмотал ноги от ступней до живота, завязал на поясе, теперь и шагать можно, и от насекомых спасение.

Шел ночами, а спал днем в кустах, накрывшись высокой травой пырея, но не хранила она тепло, тогда связал рогожу из вырванной травы, облачился в нее. Таким и вышел зеленым куколем из кустов к троим крестьянам, которые укладывали скошенную траву на телегу.

Те не сразу приблизились к нему, а спросили на безопасном расстоянии:

– Из какого ты народа?

Иона ответил, бесхитростная скитальческая душа:

– Я – евреянин, чту Господа Бога небес, сотворившего море и сушу.

И заиграл вальс Штрауса «Прекрасный май».

Художник Петр Четвергов был из крымчан, из деревни Каштаны, талант получил от бабки, которая вышивала рушники, да так, что любой, помыв руки, сначала смотрел завороженно на лебедей, курочек и россыпь анютиных глазок по белому льну полотенца, а только потом решался протереть им руки.

Все было раскрашено в родительской хате – печь, стенки над колыбелькой, скамьи, коромысла, а по двору ходил яркий живописный петух Лукьян.

С папкой рисунков цветными карандашами приехал Петя в Москву и с корзинкой бабушкиных пирожков явился в Строгановское училище, куда его сразу приняли – художник Юон разглядел в нем недюжинный талант.