Крио - Марина Москвина

Паня зашла в огород со стороны разрушенной бани, разобранной на дрова, обняла мать, прижала к себе, и долго стояли они между грядок, чувствуя, как бьются их сердца, одно быстро и гулко, другое тихо, прерывисто, как бы через раз.

Потом сидели в горнице за столом, покрытым бледно-желтой клеенкой, истертой и выцветшей до такой степени, что если возьмешь ее за угол да потянешь, разлетится она в прах. Все везде давно было прахом, лишь к ее приезду из последних сил приняли форму вещей буфет с вазой, кровать с подушкой, покрытой вышитой салфеткой, одежка, сваленная на печи, ухват, кочерга, помойное ведро, пара полешек и портрет родителей на стене.

В окно постучали – как-то робко, но упрямо. Паня отодвинула занавеску и увидела мутную фигуру мужика.

– Открой, Марфа Демидовна, это Коломиец, сосед твой, надо бы спросить кое-что!

Марфа открыла дверь, и вдруг целая гурьба крестьян вошла во двор, затолпилась, замялась, образовав полукружие. Из сердцевины темного мужицкого общества выдвинулся бородатый крестьянин в замусоленном картузе с пуговкой на макушке.

– Это вот, Марфа Демидовна, где доча-то твоя? Пусть выйдет, мы спросить хотим!

Паня притихла за дверью, вслушиваясь в голоса, пытаясь понять, к чему дело клонится. Но вышла, конечно, куда деваться?

– Здравствуй, Пелагея Федоровна! Добро пожаловать! Давненько не видались. Ходят слухи, ты в революционерки подалась? Так вот у нас к тебе есть вопрос.

Матвей, так звали мужика, видимо, авторитетного в кругу протвинских крестьян, смолк, опустил глаза, а потом как выдохнул:

– Ты за кого: за коммунистов или за большевиков?

Народ помалкивает, глядит на нее вопросительно.

А Панечка растерялась, не знает, что и ответить.

Молчала-молчала, потом обвела их всех ясным строгим взглядом и ответила, как Чапаев в одноименном фильме братьев Васильевых:

– Где Ленин, там и я.

В апреле 1919-го, сразу после отступления Белой гвардии, вместе с головными частями Красной Армии новоиспеченные управленцы советского Крыма Дмитрий Ульянов, Юрий Гавен и Стожаров с Панечкой вошли в Симферополь.

Выбрались из подполья коммунисты, заиграли духовые оркестры, сверкая геликонами, зазвучали раковины и тамбурины, барабаны и горны. Члены профсоюзов и Союза рабочей молодежи с лентами, флагами и транспарантами бодро зашагали по улице Александра Сергеевича Пушкина. Хотите, верьте, хотите – нет: с балконов и крыш домов горожане бросали цветы. Над всей этой толчеей в ясной вышине, распластав огромные крылья, парил гриф.

Мало кто пребывал в унынии в тот памятный день, разве что окончательно замаявшиеся люди, у которых в печенках уже сидело мельтешение черно-желтых, белых, красных, сине-белых, черно-оранжевых знамен – с полосками и крестами, двуглавыми орлами и черепом с костями, скрещенными мечами и терновыми венцами, лихо заполаскивающих на ветру в обстановке всеобщего развала – над шапками из черной мерлушки, мазепинками с белыми султанами, темно-болотными суконными маковками, волчьими папахами с волчьими хвостами на бунчуках, угольными фуражками, клеенчатыми картузами, башлыками, кубанками и буденновскими шлемами.

Даже неулыбчивые татарские обитатели Ак-Мечети все как один выползли из своих сырых глинобитных домиков, правда, без цветов, но и без кривых ножей за пазухой.

В нагрудном кармане выгоревшей солдатской шинели рядом с коробком спичек и папиросами «Ракета» лежало у Макара Макаровича командировочное удостоверение, выданное в Кремле за подписью Ленина, что политработник Стожаров направляется для партийной работы в Крым. Красный чуб выбивался у него из-под фуражки, на плече – потертый походный мешок и, как говорил Макар (я передаю его слова в точности, за исключением разве наиболее сжатых и сочных выражений, которые он употреблял обычно вовремя и к месту), – блоха в кармане да вошь на аркане – вот все его личное имущество.

Не рассекли его сабли, обошли смертельные пули, не иссушил ветер. Паня смотрела на него как на чудо, говорила о нем как о чуде, но, даже сблизившись с ним, не могла добраться до самой сути его существа.

Смутно помнил Макар себя в юности, какой он был пьяница, картежник и хулиган, как заворачивал, заворачивал, заворачивал чайные листочки в серебряную бумагу, пальцы кровоточат от цинка, и все там чахли молодыми, в развеске Губкина – Кузнецова, наглотавшись чайной пыли.

Вот и Стожаров непременно бы зачах, не разразись пролетарская революция, до двадцати бы не дотянул! А сейчас полюбуйтесь: шагает под гром литавр по улице Пушкина – физиономия сплошь усыпана веснушками («как мухи обосрали!» – гордо говорил Макар про самого себя, а заодно и про всех нас – его грядущих конопатых потомков), с задубелой шеей!

Он пришел строить новую, справедливую жизнь соотносительно мифу о рае, о Золотом веке, о героических временах и древней правде – избегая старых стен и старых светил, желая достичь хотя бы маленького прояснения, которое наполнит солнечным светом каждую клетку и каждую секунду.

Над ним летали бабочки. Одичалые яблони и грушевые деревца, кусты шиповника и ежевики, куртины можжевельника тянули к нему свои узловатые ветки, зеленые стебли, почки, иглы и желтые звездочки гусиного лука.

Он сражался за обретение процветающего царства, отдавая всего себя славной деятельности на благо живых существ, поэтому разом получил назначение на два ответственнейших поста – секретаря Крымского революционного комитета и секретаря Городского комитета партии. Фактически в его веснушчатых руках сосредоточились все дела по созиданию аппарата советской власти на полуострове.

– С чего начать? – думал Стожаров, попивая чай, настоянный на крымских травах, расположившись в губернаторском доме на Лазаревской улице в комнате бывшего главы управы в глубоком дубовом кресле с отломанным подлокотником.

– А начать надо с праздника! – Макар стукнул кулаком по столу. – С народных гуляний! Созвать всех обитателей Симферополя, раскочегарить самовары, напечь блинов, поднять чарки за здравие советской власти! Да не забыть украсить фасады и заборы картинами и вдохновляющими лозунгами!

Для этого дела был у Стожарова достойный кандидат – художник Петр Четвергов-Крымский. Именно сегодня утром он заглянул к Макару в кабинет, прямо с поезда, запыленные краги, огнемечущий взор и мандат, подписанный Луначарским, где Четвергов объявлен полпредом Комиссариата народного образования, представителем нового искусства, организатором художественного движения в Крыму.

– Желтый марс, ультрамарин, фиолетовый кобальт! – закричал он, когда Стожаров распахнул окно.

И действительно, в комнату вломился огромный кусок ярко-голубого южного неба, хлынул солнечный свет, заметались, как сумасшедшие, на подоконнике тени пирамидальных тополей.

– Я здесь для того, чтобы соз-здать новый храм искусств, т-там будут учиться все, к-кто пожелает, – б-бесплатно!

Это второе, что провозгласил художник Четвергов, и тут же, не сходя с места, попросил товарища Стожарова предоставить какой-нибудь особнячок в центре Симферополя, где можно п-приткнуться Высшим художественно-промышленным мастерским.