Крио - Марина Москвина

– Дом искусств будет живым сердцем Крыма! – манил Четвергов Стожарова к сияющим горизонтам. – К-куда потоком хлынут н-народные массы! Н-никаких экзаменов, н-никаких званий! Дом искусств – вот истинная д-демократизация искусства! Новому народу – новые дороги, новая музыка, н-новые поэзия и Ш-школа выразительного движения!!! – восклицал он, ероша темно-русые патлы. – Чуть д-двинулся – и уже танец. З-звук издал – песня… Од-дними пальцами м-м-ожно танцевать, одним взглядом. В-вы не умеете танцевать как надо, значит, умеете как не надо! Мы откроем н-народу мир во всем его п-п-одавляющем величии и к-к-расоте!..

– А самое главное – поступать в м-мастерские смогут полож-жительно все, даже н-неграмотные! – пробормотал Четвергов и сел на стул, закрыв глаза, склонил голову.

«Устал-то как», – подумал Макар, велел быстро принести чаю и баранок.

Через десять минут художник уже раскладывал на столе картонные папки, показывал план мастерских, какие нужны станки, сколько понадобится преподавателей, комнат и денег на первое время.

Макар целиком и полностью поддержал все начинания полпреда искусств, черкнул записку Гавену с просьбой оказать содействие художнику, ибо «крымское население остро нуждается в новом искусстве, так же как в молоке, мясе и мыле».

Уходя, Петр Четвергов-Крымский обнял Стожарова, посмотрел на рекомендательное письмо, на подпись Макара и сказал:

– Ваша подпись, Макар Макарыч, просто произведение искусства! Я поговорю с Велимиром, он сейчас тут неподалеку, в Ростове, чтобы вас приняли в Председатели Земного Шара! Вы, Макар, наш человек, настоящий б-будетлянин!

Асенька стояла у раскрытого окна веранды, когда к нам в поселок Зеленовод въехала дедова дымчатая «Волга» с серебряным оленем. Гера пошел открывать ворота. Я побежала за ним, обернулась и поймала этот взгляд, пусть мир рухнет, я его не забуду, хотя – что я такое была? И что понимала в этой жизни?

– Ася, – громко позвал ее Зиновий из комнаты, я услышала с улицы, но она не обернулась. Она стояла у окна, а будто бы на берегу океана, и к ней корабль плыл, такое складывалось впечатление.

В шелковом платье, сколько ее помню, она всегда одевалась «с изьяществом», и это платье в горошек, в знаменитый андалузский горошек, было ей к лицу, Ася это знала, цветочки, горошки – моды военного времени из трофейного кино не утратили для нее актуальности. (Слово «изьящество» она как-то по-особому выговаривала, отставляя пальчик в сторону, и применяла как высшую оценку дамской привлекательности.)

Что она ожидала увидеть, когда застыла у окна, не слыша и не замечая ничего вокруг? Совсем немного времени по космическим меркам прошло с того утра, когда она точно так же стояла на витебском вокзале, провожая взглядом Иону, поезд тронулся, он улыбнулся ей, махнув на прощанье рукой, и навсегда канул в бурлящий людской водоворот.

Все ждали бледного, больного, изможденного старика, сломленного несчастьями и онкологией, с тяжелым чемоданом. А приехал седовласый юноша необъятных размеров, – весь багаж у него состоял из потертого футляра, который то и дело распахивался, и нашему взору открывались выцветшие, словно звезды эллипсоидальных галактик, голые девушки из иностранных журналов, наклеенные на внутреннюю сторону крышки, черные семейные трусы, белоснежная майка-алкоголичка, зубная щетка, паста «Поморин»…

И – апофеозом этого бортового журнала земных странствий – выплыли из футляра колена кларнета, бочонок, раструб и птичий клюв мундштука, которые тут же соединились в идеально отлаженный и настроенный инструмент.

С толку были сбиты все: от приблудившейся к нашей семейке харьковчанки Фриды Бриллианчик до вообще неизвестно откуда взявшегося дяди Самвела, тети Лизы и прочая, Панечка своим глазам не верила, что вообще такое возможно, я ведь не сказала еще – на нем были ослепительно желтые брюки! Бабушка Ангелина разулыбалась, а это бывало нечасто, Зиновий насупился, подозревая неладное – Асенька с утра сама не своя, лицо ее сияло от счастья.

А два закадычных друга Иона с Ботиком, оба навеселе, Ботик на вокзал привез фляжку коньяка, Виктор умирал от зависти, но из последних сил крепился, зато ему сразу налили по прибытии.

В обнимку старики прошествовали в дом, к столу, накрытому льняной крахмальной скатертью, фарфоровая супница с еврейским красным борщом, хрустальные рюмки, серебряные ложки… Пироги с мясом и с капустой, вареный язык, копченая колбаса. Паня соорудила холодец из свиных ножек, мы с Яром целый вечер накануне обгладывали хрящики с выбеленных косточек. Асенька – фаршированную рыбу по рецепту Доры, светлая им с Зюсей память. Бабушка Ангелина выудила из погреба свои лучшие домашние заготовки – хрустящие соленые огурчики, грибочки, капусту с клюквой, моченые яблоки… Стеша приготовила большой салат оливье.

– Благодарим, Господь, что даешь нам пищу и благословение! – торжественно произнес Иона, усаживаясь за стол. – Спасибо за любовь и понимание. Амен.

– За встречу, мой дорогой! – Ботик наполнил рюмки. – Почему мы так долго не виделись? Я давно скучал по тебе.

– К чему скучать, – ответил Иона, – когда я всегда с тобой. Как говорила мамочка: а либэ он а соф, любовь без конца…

– Алэйхэм шолэм, и вам здравствуйте, – ответил Ботик.

Все засмеялись, выпили и мигом забыли, зачем он приехал, этот жизнелюб. Куда? В больницу на обследование? Какие такие болезни, какая больница? Тут пир горой, только-только пошло веселье: Иона заиграл знаменитую мелодию из немецкого фильма, популярного в тридцатых годах, – «Что может быть прекрасней твоей любви?»: что может быть прекрасней твоей любви? Что может быть прекрасней счастья, которое ты мне даришь?.. Что может быть прекрасней твоих любящих глаз?..

Асенька глядела на него изумленно и зачарованно, под этим взглядом Иона вдруг перенесся в витебский городской сад, на эстраду под гулкий купол деревянной ракушки. Настурции, бегонии, ночной табак… В последнем ряду целуются влюбленные Ботик с Небесной Марусей, зрительный зал наполняется почтенной публикой. И, прислонившись к стволу цветущей липы с щебечущими птицами среди листвы, – стоит она, Асенька…

Следом, как водится, свингер Блюмкин обрушил на хмельную компанию виртуозный паштет из Бетховена, Моцарта, Вебера, Брамса, вперемешку с еврейскими шлягерами и десятками аранжировок «Бай мир бисту шейн»[21], чтобы все запомнили июньский подмосковный вечер, когда их приподняло от земли в небеса, а потом вновь опустило на землю.

Ярик не сводил с него восхищенных глаз. В этих брюках цвета яичного желтка мы легко представляли Иону с трубой в ночных клубах на Бродвее и других самых злачных местах, манящих неоновыми огнями. Хотя он обычно сражал своих зрителей наповал ослепительно белой пиджачной парой, пошитой в Амстердаме.

Блюмкин знал толк в пиджаках – двубортных и однобортных, черных и кремовых, однотонных и попугайских, элегантных и «вырви глаз». Продолжая мануфактурную тему – в Витебске он оставил фрак, тот стал тесноват, что неудивительно при его необузданном гурманстве, но привез с собой классический костюм-тройку, почти что новый, в котором Иона просил его похоронить, дабы он мог и тут демонстрировать породу и стиль.