Дневник 1812–1814 годов. Дневник 1812–1813 годов (сборник) - Александр Чичерин

9 марта.

Вчера я еще рисовал, когда мне сообщили о приезде Дамаса; я бросил все и побежал к нему; целый день я провел в разговорах с ним и в писании писем, которые уйдут с ним.

Сегодня утром, проснувшись позже обыкновенного, я ощутил страшное нежелание вставать с постели и долго ломал голову, чем оно вызвано. Наконец, я запомнил, что мне совсем нечего делать.

В Плоцке много живописных видов – один лучше другого, но я не приготовил накануне эскиза, а в доме рисовать мне нечего: у меня перед глазами только однообразные и надоевшие мне сцены и безразличные для меня люди. Писать еще рано, гулять я хожу позже, визиты, обычно столь докучливые, были сегодня досадно краткими. Что же мне придумать, чтобы не провести утро в безделье? Пойду прохаживаться по улицам и дышать чистым весенним воздухом, благо погода хорошая.

10 марта.

Сегодня утром Гурко получил третное жалование и уехал на два месяца домой. Терпение и надежда скоро уехать самому подавили во мне чувство зависти. Я искренне порадовался за него и за его жену и пожелал им счастья. Сегодняшняя запись будет совершенно бессвязна, я только набросаю в беспорядке мысли, приходившие мне в голову в течение дня.

Прогулка ныне была приятнее, чем обычно, я рисовал с большим удовольствием, но новую группу мне начинать не хотелось. Я вышел еще до полудня, а вернулся после трех. Каждый раз, как я прихожу в госпиталь, я вижу все меньше знакомых лиц; во всякое время я встречаю теперь выздоравливающих и совсем поправившихся после ран и болезней солдат, которые сотнями возвращаются в армию, окрепшие, в новом обмундировании, очень довольные. Я заплатил свой долг старому гренадеру и, вернувшись вечером в госпиталь, увидел, что он уже употребил часть моих денег, чтобы подкрепиться.

Мне удалось обнаружить прелестные виды, солнце посылало свои яркие лучи, столь благодетельные для недавно оправившегося от болезни человека, и только вернувшись домой, я заметил, насколько устал.

Почему же я так мало пишу о Дамасе? Должно быть, я очень устал вчера от писем и потому не успел выразить свою радость от встречи с ним; следовало бы лучше описать удовольствие, которое я испытал увидев его, чем намарать вчера эти глупые полстраницы.

Он велел разыскать меня. «Вам нужны деньги, вот 200 рублей», – сказал он мне. У него было в кармане 4 тыс., но я понял по малости дайной мне суммы, что он с дружеской предусмотрительностью рассчитал мои потребности. Я уверен, что он дал бы мне больше, что он мне все бы отдал, будь это нужно; хотя это было бы чересчур даже для моей широкой натуры. Двухсот рублей вполне должно хватить мне на дорогу и он оказал мне большую услугу, постаравшись как можно меньше обременить меня долгом. Этот добрый Дамас так хорошо знает мой характер, более того, так старался изучить его, что рассудок, а не только благодарность приказывают мне любить его.

У Дибича[383] совсем другой характер (их с Дамасом часто сравнивают): вспыльчивый, откровенный, решительный, твердый, рассудительный, хорошо образованный, хорошо разбирающийся в военных делах, уже генерал-лейтенант или скоро должен стать им, герой дня, вполне заслуживший свою славу; я восхищаюсь им так же, как Дамасом, но не отдаю ему предпочтения за то, что ему больше везет; я люблю его так же, как Дамаса, не будучи ему обязан благодарностью; но мне кажется, что отечество должно получить от него пользу, пока он молод. Он может много сделать, стать полезным, заслужить высочайшие похвалы, но когда возраст охладит его пыл и усыпит его воображение, он будет просто весьма образованным человеком. Так как я пишу только для себя, я решаюсь высказать это суждение и сделать такое предположение.

Я люблю Фредерикса,[384] потому что я всех люблю, кроме порочных людей. Это прекрасный молодой человек, но я ведь и не бываю в обществе людей, мне неприятных. Я знаю его больше, чем других, потому что он очень обязателен; но я знаю его слишком мало, чтобы привязаться к нему. Он заболел и остался (1 января) в Мериче, теперь я получил известие о нем: ему лучше, этого мне было довольно. Почему же теперь, когда я выглянул из окна, сидя у Тулубьева[385] после обеда, мне захотелось, собравши все силы, броситься бегом на улицу, чтобы как можно скорее, не теряя ни секунды, сжать в своих объятиях товарища? Почему мое сердце так забилось при виде синего воротника?[386] Эти чувства особенно меня радуют, когда возникают сами собой, внезапно, непредумышленно, без участия рассудка.

Я писал, что нахожу себе развлечения в Плоцке; но самые приятные минуты здесь кажутся скучными по сравнению с теми, кои я провел вместе с Фредериксом и его братом. Они оба возвращаются в армию, но завтра я еще буду иметь счастье видеть их у себя.

Я предложил Фредериксу повести его в госпиталь, я был там сегодня уже два раза и с удовольствием пойду туда в третий раз. Я уверен, что солдатам приятно видеть меня. Больные убеждаются, по крайней мере, что о них думают, что офицеры следят за тем, чтобы служащие выполняли свои обязанности, и больным становится легче, а выздоравливающие испытывают такое же удовольствие, какое испытывал я при виде своих товарищей; потому что если образование и развило во мне утонченные чувства, которых не знает рядовой солдат, то этому последнему не менее, чем мне, доступны ощущение благодарности и чистая радость добрых чувств.[387]

Я беседую с солдатами, шутка для них больше значит, чем лекарства; веселье, развлечения – вот единственное пособие для выздоравливающих. Мы с Фредериксом разговаривали о своих болезнях, о том, как приятно встретить на улице солдата, и больные с интересом прислушивались к нашей беседе, тема которой была так близка и понятна им.

– Мы счастливее вас, – сказал один из солдат Фредериксу, – когда видим, что наши начальники поправляются после долгой болезни нам на счастье.

– Мы только и молили Бога, – сказал другой, – чтобы вам поправиться.