Дневник 1812–1814 годов. Дневник 1812–1813 годов (сборник) - Александр Чичерин

Я знаю, правда, еще более приятное занятие, но боюсь слишком пристраститься к нему; стоит мне остаться одному, как я предаюсь своим воспоминаниям и лишь с трудом могу оторваться от них, чтобы ответить назойливому посетителю.

Я хотел воевать, я и теперь еще хочу воевать. Кампания продолжается уже целый год, а я не имел еще ни разу счастья быть в деле, хотя бы на четверть часа; кампания продолжается уже целый год, а я испытал только тягость и скуку военного быта, а врагов видел, лишь когда их приводили пленными в штаб; четырнадцать часов я пробыл под пулями, не двигаясь с места, разве всего этого недостаточно, чтобы желать конца войны, в коей мне так не повезло? Разве не следовало бы мне проникнуться навсегда отвращением к военной службе?

А я все-таки люблю ее, люблю еще больше, и все неприятности только увеличивают мой пыл.

После тяжелой болезни, долго казавшейся смертельной, обессиленный, обескураженный, совсем одинокий, я решился, наконец, высказать то, что все говорят уже давно, я решился признаться, что хочу мира. Сейчас же мне пришли в голову тысячи соображений, показывавших, что война необходима, дабы обеспечить прочный мир; потом нахлынули новые, опровергающие эти; наконец, я решил предоставить все воле Провидения.

Как же мне было утешиться? Я стал рассказывать Кашкарову о своих друзьях. Вы – все, к кому я питаю сыновнее почтение, вы, графиня, к кому я всегда приближался с обожанием, как к образцу всех добродетелей, украшенных всеми прелестями; вы, все доброе семейство Стурдза, в котором я получил столько уроков мудрости и слышал столько приятных речей, – Кашкаров знает вас, восхищается вами, хоть и вчуже. Как-то вечером я рассказывал ему о моем друге гувернере,[381] который служит доказательством того, что чужестранец может заменить родителя. А на следующий день я подробно описал ему вечер, проведенный у достойной княгини. Я изобразил ему трогательное зрелище трех поколений, собравшихся вместе, представляющих образцы совершенств, неизвестных прочим смертным. Наконец, я мысленно повел его на придворный бал. Мы остановились у дверей, и я заставил все общество пройти перед нами в польском. Потом я показал ему летние балы 1811 года, и когда он уже заснул после ужина, а я по привычке все еще бодрствовал, в моем сознании снова возник этот последний бал, я вспомнил, как вздыхал там, и, наконец, вздохнул уже наяву. Так приятно испытывать склонность к существу, достойному нежной привязанности, так приятно навсегда запечатлеть в глубине сердца образ, который постоянно витает передо мной и вносит успокоение в душу в те тяжелые минуты, когда тоска или огорчения прогоняют все мысли и наполняют глаза слезами.

Вы, не знающие меня, случайно открывшие эту тетрадь и прочитавшие из любопытства эти две страницы, наверно, сочли меня дурным сыном. Правда, я никому не говорил еще о своих родных: в мире столько равнодушных людей, и опыт учит благоразумной сдержанности в речах, я не хочу говорить с посторонними о моих дорогих родителях. Как рассказать о моей привязанности, об их доброте и заботливости? Слова слишком бледны, чтобы поведать о моей любви к ним; их достоинства и моя благодарность останутся между нами, всякую минуту моей жизни радуя меня, изо дня в день запечатлеваясь все прочнее в моей душе; только ради них я живу и дышу, и сие мое счастье слишком драгоценно, чтобы делиться им с людьми, навряд ли знающими ему цену.

7 марта.

Во время выздоровления самые счастливые часы наступают, когда возвращаешься к полному здоровью. Невыносимо скучны запреты врача, диета, чувство голода, слабость, всякие предосторожности. К счастью, все это уже позади. Только ноги напоминают мне о болезни. (Правда, кошелек мой напоминает о прошедшем гораздо основательнее.) Но отъезд мой все откладывается. Вот еще одно доказательство того, что если не интерес, то деньги правят миром. Хотите знать, что говорит мне сейчас рассудок? Он твердит: «Зачем писать, у тебя сейчас нет никаких мыслей в голове, ты много гулял в течение дня, ты устал, Гурко только что вышел от тебя, уже двенадцатый час, а ты все не хочешь ложиться». Советам рассудка должно следовать, я беру несколько аккордов на клавесине и ложусь. Но нет, у меня в голове есть еще небольшая глава. Надо перенести ее на бумагу.

«Я же не ученый, напрасно ждать от меня полного курса морали», – так я отвечу, если вы станете упрекать меня в том, что я затронул лишь маленький кусочек темы, коей посвящена эта глава.

Ну что ж, как-нибудь в другой раз я поговорю с вами об искусстве заставить любить себя в обществе, в свете (и тогда я вас же возьму в образец); а теперь я буду говорить о том, как вызвать к себе любовь солдат. Об этом я размышляю с тех пор, как стал служить.

В начале похода мне удалось сравнительно многого добиться. Нужно так немного, чтобы тебя полюбили, гораздо меньше, чем чтобы тебя возненавидели, хотя многие этого не понимают. Пошутите с одним солдатом, двадцать других услышат вашу шутку и посмеются, а тот, кто веселит людей, любим ими. Будьте внимательны к нуждам солдата, к тому, что может доставить ему удовольствие, соблюдайте строгую дисциплину, не допускайте пристрастности, делайте только лаконичные нравоучения, говорите всегда дружеским тоном – и солдаты вас будут любить.

Скука бивачной жизни в дурную погоду, когда дух ослабел, заставила меня нарушить обычай, строго соблюдавшийся мною на марше, беседовать с солдатами и стараться узнать их. И все же, как ни мало я успел сделать, мне наверняка удалось сохранить не одного друга. Теперь, едва поправившись, я посетил госпиталь, обошел все палаты, в каждой поговорил с тремя или четырьмя солдатами, ободрил их, попробовал их похлебку, пошутил немножко, и, когда я, пробыв там несколько минут, прощался с ними, все они единогласно пожелали мне здоровья. Через два дня я опять туда пришел и теперь хожу в госпиталь каждый день, соблюдая тот же порядок. Это мне ничего не стоит, даже развлекает меня. И что же, я уверен, что все солдаты там меня любят из-за этих пустяков.

Среди них находится один из наших лучших музыкантов.[382] Он болеет уже третий раз, ему 18 лет, он кажется чахоточный, да и привык хорошо питаться; вот почему я считаю необходимым заботиться о нем больше, чем о рядовых, с детства не знавших ничего, кроме черного хлеба и самой грубой пищи. Я послал ему лимонов, сахара. Ежедневно ему приносили от меня супа. Но каждый раз, как я вхожу туда, я чувствую угрызения совести, что не могу делать то же самое для других больных. А рядом лежат два прекрасных унтер-офицера и гренадер, прослуживший 27 лет; разве они не имеют права требовать от меня такой же помощи? Без сомнения, они недовольны мной. Но ведь этому гренадеру нужен не лимон, не легкий бульон; для него, загрубелого в походной жизни и привыкшего к однообразной пище, требуется денежная помощь, чтобы он мог купить себе масла в кашу или чего-нибудь повкуснее поесть, или, с позволения врача, выпить чарочку. Может быть, эти люди ненавидят меня. Они правы. С каждым днем я все больше чувствую, что они должны так думать… Значит, я не сумел добиться любви всех этих людей… Но разве я виноват, что в полку про меня позабыли? Привези курьер завтра деньги, достаточно будет одного золотого на троих больных да нескольких шуток, чтобы они все стали дружелюбно ко мне относиться. (Это требует длинных пояснений. Я вовсе не хочу сказать, что наш солдат корыстолюбив. Но сейчас очень поздно, я уже ничего не соображаю, я совсем засыпаю и иду ложиться.)