Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский

Эмигранты очень хорошо знали, что именно в этом случае последует, робко жались под перекрестным огнем нескольких пар глаз модраховских сотрудников, дрожащей рукой подписывали то, что от них требовалось, и поспешно удалялись из этого филиала гестапо. Но желающих на деле включиться в «священную борьбу» среди них, к счастью, оказалось немного.

Первое известие о сброшенных на родные города и села гитлеровских авиационных бомбах совершенно переродило белоэмигрантскую психологию. Подавляющее большинство вчерашних противников советской власти порвало с прошлым. Об этом – в следующей главе.

Не успел Модрах зарегистрировать и половину парижских белоэмигрантов, как эта процедура была неожиданно отменена по приказу того же гестапо. По-видимому, уже в те дни гестапо решило переделать всю систему надзора и перейти к другим формам управления «русским Парижем». Через несколько дней после этого появился приказ о смещении Модраха и назначении на должность «фюрера» русской белой эмиграции Жеребкова.

Для белой эмиграции настали особенно трудные времена.

Гестапо с первых же дней после гитлеровского нападения на СССР убедилось в существовании в среде большинства русской эмиграции мощной волны вспыхнувшего патриотизма и отхода от прежних антисоветских позиций.

В городах Южной Франции лакействовавшее перед Гитлером правительство Петена дало распоряжение об аресте всех без исключения русских эмигрантов. Все они в целом были взяты органами гестапо под подозрение. Явно «неблагонадежных» хватали и отправляли в гитлеровские лагеря смерти.

Жеребковские сатрапы рыскали по эмигрантским квартирам и проверяли, нет ли в них каких-либо признаков «крамолы», нет ли антигитлеровской литературы; интересовались, чьи портреты и фотографии висят на стенах, и т. д.

Права всех довоенных учреждений выдавать эмигрантам какие-либо справки были у них отняты и сосредоточены в руках Жеребкова. Была официально объявлена регистрация всех без исключения русских, находившихся на территории Франции. Управление по делам русской эмиграции перешло в помещение, занимавшееся ранее представителем Лиги Наций по тем же делам американцем, неким господином Паном. Оно превратилось в большое учреждение, занимавшее два этажа дома в аристократическом квартале 16-го округа на улице Галлиера (впоследствии, после Победы, там поместился Союз советских патриотов).

Жеребков был типичным представителем категории политических пройдох и авантюристов, внезапно появлявшихся на белоэмигрантском горизонте. В описываемые годы ему было не более 25–30 лет. За границу он попал с родителями, будучи ребенком. К моменту совершеннолетия он находился в Германии и получил там германское подданство. Во Франции его хорошо знали в балетных кругах: он подвизался в качестве танцовщика преимущественно в дансингах и частично в оперных предприятиях.

При своем «вступлении на престол» новоявленный «фюрер» русской белой эмиграции во Франции обратился к ней с «манифестом», в котором, не скрывая того, что он с гордостью носит звание германского гражданина и служащего гестапо, объявил, что каждому эмигранту надлежит в той или иной мере помогать гитлеровской Германии в начатой ею «священной борьбе» и что всех, кто с этим не согласен, он, Жеребков, проучит так, что они долго будут об этом помнить.

В те же самые дни другой белоэмигрантский «фюрер», Войцеховский, назначенный в Бельгии тем же гестапо для надзора за осевшими там эмигрантами, приступил к настоящему и подлинному террору против всех подозреваемых в сочувствии советской власти. Бельгийские тюрьмы и концлагеря быстро наполнились сотнями неугодных Войцеховскому людей. Единицы дожили до Дня Победы. Все остальные погибли в этих застенках.

В первые же дни после Победы Войцеховский был убит выстрелом из револьвера, направленного на него карающей рукой мстителя – одной из его уцелевших жертв.

По всей Франции началась поголовная регистрация эмигрантов. Осуществляли ее жеребковское управление и его филиалы.

Внутренние помещения управления Жеребков украсил флагами со свастикой и портретами Гитлера, Геринга, Геббельса и других «апостолов» фашизма. Заместителями его были пресловутый гвардейский полковник Богданович и казачий офицер Краснов, родной племянник матерого антисоветского деятеля атамана Краснова. О первом из них мне уже приходилось упоминать. В дни оккупации он показывался в управлении и других общественных местах не иначе как в фашистской коричневой рубашке. Он, в свою очередь, обратился с «манифестом» к «молодому поколению» эмиграции. Кончался этот манифест возгласами: «Хайль Гитлер! Вива Муссолини! Банзай микадо!» В последние дни оккупации, когда к Парижу подходили американские дивизии, Жеребкову удалось бежать.

Незадолго до моего отъезда из Франции в «русском Париже» появилось сообщение о том, что он был очень ласково встречен американцами и в полном ничегонеделании отлично проводит время в американской зоне оккупации Западной Германии. Читатель не будет удивлен, если в один прекрасный день узнает, что Жеребков под крылышком Дядюшки Сэма делает или уже сделал столь же головокружительную карьеру, как это случилось с ним в Париже в 1941–1944 годах.

Среди прочих вопросов, которые жизнь поставила перед «русским Парижем» в дни французской катастрофы, снова возник во всей своей остроте вопрос о юридическом положении русских врачей. Мобилизация затронула только молодые возрасты эмиграции; до старших возрастов военные власти не успели дойти, так как Францию постиг крах.

Нужда во врачебной помощи среди коренного парижского населения с момента мобилизации была громадная.

И тем не менее все осталось по-старому: за оказание врачебной помощи французу врачам, не имевшим французского диплома, угрожали прежние кары – штраф, тюрьма и высылка.

Когда настали последние дни и Франция была ввергнута в пучину бедствий, это ненормальное положение превратилось в совершенный абсурд. Почти все парижские врачи из числа коренного населения покинули город. Больницы, амбулатории и диспансеры были брошены ими на произвол судьбы. Положение сделалось настолько отчаянным, что мэрия города расклеила на стенах домов списки оставшихся в городе немногих французских врачей с указанием их адресов и номеров телефона для вызова в экстренных случаях. Неизбежные спутники каждой войны – дизентерия и тиф – пожинали обильную жатву. И в это же самое время около сотни русских врачей, стремившихся вложить свою лепту в дело медицинской помощи коренному парижскому населению, было совершенно устранено от нее все теми же нелепыми бюрократическими рогатками, которые существовали и до войны и которые уже известны читателю.

В первые дни после вступления в Париж гитлеровской армии среди врачей-эмигрантов возникла мысль так или иначе покончить с этим положением. Ситуация была неясной. Никто не знал, каков будет оккупационный режим и где теперь кончаются полномочия французских гражданских властей и начинаются полномочия немецких оккупационных органов.

Решено было начать с французов. В солнечное июльское утро 1940 года я пошел в парижскую префектуру, чтобы от имени группы русских врачей заявить о том, что они предоставляют себя в распоряжение французских гражданских властей и что все свое свободное время они