Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский

Когда американские лагеря для «перемещенных лиц» растаяли, он остался не у дел и начал писать в Париж отчаянные письма своим однополчанам с мольбою о помощи. Кому-то из них удалось добиться для него разрешения на возвращение в Париж.

Лукашевич вернулся в Париж, но показываться на глаза жителям своего квартала и в местах эмигрантского скопления, конечно, не мог из-за вполне реальной угрозы расправы со стороны жертв его пакостничества. Он скитался с места на место на самых отдаленных окраинах Парижа, пока в один прекрасный день не был опознан на улице кем-то из жителей 16-го округа. Тут же на месте он был арестован и препровожден в тюрьму Фрэн.

Темная личность «великого пакостника» была хорошо известна большинству населения «русского Парижа».

Весть о его аресте быстро распространилась, все ждали громкого судебного процесса – было это в первый год после Победы, когда Франция беспощадно расправлялась со всеми, кто в годы войны и оккупации перешел в лагерь оккупантов. Каково же было изумление русских парижан, когда они через несколько недель узнали, что Лукашевич выпущен на свободу, а следствие по его делу прекращено! Тем не менее оставаться в Париже ему после всего вышесказанного было нельзя. Он выхлопотал разрешение на въезд в Аргентину и в 1946 году скрылся с парижского горизонта.

Но своего «пакостничества» Лукашевич не оставил.

В 1947 году, незадолго до моего отъезда из Парижа, мне попался на глаза номер новой парижской реакционной газетки (название ее выпало у меня из памяти), издававшейся на русском языке на средства Ватикана.

В ней был напечатан «призыв к совести всего мира» какой-то образовавшейся в Буэнос-Айресе организации с очень длинным и замысловатым названием, что-то вроде Лиги защиты от советского террора перемещенных лиц, насильственно отправляемых в Советский Союз. Под этим призывом стояли подписи трех лиц, возглавлявших Лигу. Среди них – подпись доктора Григория Александровича Лукашевича.

Послевоенная международная политическая атмосфера создала исключительно благоприятные условия для проявления специфических «талантов» всякого рода «великих пакостников». Не мудрено, что Лукашевич быстро всплыл на поверхность международного политического болота и нашел применение своим пакостническим способностям.

XV

Трансформация эмиграции. «Перемещенные лица». «Невозвращенцы»

В предыдущих главах мне неоднократно приходилось упоминать, что дата 22 июня 1941 года была тем поворотным моментом, когда произошло крушение старой белоэмигрантской антисоветской идеологии и родились новые настроения, приведшие эмигрантов к долгожданному возвращению на родину. Говоря это, я должен еще раз подчеркнуть, что просоветские настроения существовали среди проживавших за рубежом русских и раньше, но они охватывали сравнительно небольшой круг лиц и носили неоформленный характер. Эти люди числились эмигрантами формально и никакого участия во всех политических неистовствах и беснованиях не принимали.

Когда же грянул гром войны на родной земле, то в самой гуще «настоящей» эмиграции вспыхнуло пламя патриотизма. Прежние антисоветские настроения были отброшены в сторону. Для подавляющего большинства стало ясным, что русский народ и советская власть неотделимы друг от друга, что они вместе защищают родные рубежи и охраняют честь, достоинство и независимость родной земли. И не только защищают сейчас, но и будут защищать в веках.

Страдая за свою родину, это в один миг перерожденное большинство одновременно глубоко страдало и от сознания своего бессилия чем-либо помочь родине в годину выпавших на ее долю испытаний. За каждым шагом этого большинства неустанно следило гестапо в лице жеребковских молодчиков. Тайная их агентура проникла во все эмигрантские сообщества, объединения и группы.

Париж был нафарширован провокаторами всех мастей, говорившими на всех языках Европы.

И все же какие-то пути для посильной борьбы с агрессором, нахлынувшим на родную землю, у этой части эмиграции нашлись.

Одни вступили в ряды французского Сопротивления.

Многие из них геройски пали под пулями оккупантов.

Другие помогали образовавшемуся с первых же дней гитлеровского нападения на Советский Союз парижскому русскому подполью кто чем мог: продовольствием, одеждой, лекарствами, врачебной помощью.

Третьи с риском для собственной жизни прятали в своих убогих жилищах бежавших из гитлеровских лагерей смерти или с принудительных работ советских узников и депортированных из Советского Союза подростков и девушек.

По вечерам, собираясь группами у уцелевших радиоприемников, они затаив дыхание слушали сводки, передаваемые тайными радиостанциями всех стран антигитлеровской коалиции, а иногда, если выпадало счастье, то и сообщения из Москвы. Они испытывали глубокое горе при отступлении Красной армии и величайшее ликование при ее победах.

В те грозные годы просоветски настроенные люди «русского Парижа» как-то научились быстро угадывать единомышленников в окружающей их среде. Заводя сначала робко разговор на волновавшую всех тему о положении на фронте и озираясь по сторонам, они по тону, мимике, жестикуляции своего случайного собеседника безошибочно определяли образ его мыслей. В этих беседах у них взаимно крепла вера в конечную победу, сколь бы печально ни было в данный момент положение на фронте.

Невеселую картину являл собою в те годы Париж.

Квартиры не отапливались, не подавалось электричество; питание состояло из ячменного хлеба, брюквы и скудного количества макарон; обуви, белья, одежды нельзя было достать.

Оккупанты систематически грабили французское народное добро. Они вывозили в Германию предметы искусства, мебель, целые библиотеки, склады вин, вывинчивали из дверей медные ручки, снесли и переплавили бронзовые памятники. Обыски и аресты людей, заподозренных во враждебных чувствах к гитлеризму, шли ежедневно. Периодически устраивались уличные облавы.

Но патриотически настроенный «русский Париж» не унывал. Он твердо верил, что русский народ рано или поздно выбросит с родной земли гитлеровских захватчиков, как он выбросил в свое время татарских ханов, польскую шляхту, наполеоновские полчища.

Геббельсовская пропаганда шумела и гремела. Реляции о взятых городах и миллионах советских пленных, прерываемые бравурными маршами, наполняли эфир. Однако «русский Париж» как-то интуитивно определял, где кончается истина и где начинается беспардонная ложь и хвастовство. Прошло несколько месяцев, и все выверты этой пропаганды сделались общим посмешищем. Геббельсу больше не верил ни один человек.

Когда настал финал сталинградской эпопеи, германская оперативная сводка глухо сообщила, что «под давлением превосходящих сил противника и во избежание ненужных жертв сталинградская группа вермахта была вынуждена прекратить сопротивление». Больше – ни слова.

Но «русский Париж» уже научился читать между строк.

Он ликовал, как ликовал и весь Советский Союз.

Эта трансформация охватила большую часть «русского Парижа» и превратила его в крупный массив будущих советских граждан. Однако было бы большой ошибкой думать, что в его недрах не осталось никого и ничего, что напоминало бы о двух предыдущих десятилетиях.

В одной из глав я уже упоминал