Записки успешного манагера - Эмилия Прыткина

— Что надо? — буркнул папа, протирая глаза.

— Поколядовать! — прогремел бас.

— Я тэбэ пакажу калдават! Иды своей мамэ дэлай калдават! — грозно крикнул папа.

Сосед ойкнул, я затащила папу домой и объяснила, что наводить порчу на наше семейство никто не собирался и на самом деле человек просто хотел поколядовать. И пока папа нервно курил на кухне, я объясняла ему смысл слова «колядки», рассказывала о замечательной славянской традиции будить мирно спящих людей по ночам, объясняла, для чего и как все это делается.

— Хэрня! — проворчал папа. — Пришел бы утром калдават, зачэм людей будыт?

Спать уже никому не хотелось. Веселое семейство село на кухне пить кофе. Маман долго думала, чем бы себя занять, попила кофе, застелила постель, попила еще кофе и решила перебрать отрезы материи, которые она привезла из Еревана. Маме особенно нравился кусок турецкой парчи длиной три метра и шириной два метра. Маман берегла эту материю пуще глаза десять лет и надеялась когда-нибудь, к моей свадьбе, пошить красивое покрывало и подушки. Мы с папой остались на кухне, а Армен как-то задергался и выказал желание погулять с Майклушей. Поверить в то, что Армен собирается в шесть утра выгуливать собаку, которую он неохотно выводил даже в десять, было сложно. Мы с папой удивились, но ничего не сказали. Спустя пятнадцать минут на кухню ворвалась маман, с округлившимися от ужаса глазами и двумя тряпочками в руках. Она плюхнулась на стул и прошептала:

— Это что такое?

— Тряпочки! — ответила я.

— Хэрня какая-то! — подтвердил папа.

При ближайшем рассмотрении тряпочки оказались остатками турецкой парчи. Маман всхлипнула и грозно посмотрела на меня:

— Куда ты дела ткань? Продала, наверно, да? Как не стыдно!

Я стала клясться и божиться, что материала не трогала, а если бы и хотела его продать, то взяла бы весь отрез и не оставляла два рваных кусочка.

— Где-то я видэл такие тряпочки! — припомнил папа, почесывая затылок.

— Хватит тебе уже чесаться, все чешешься и чешешься, у тебя что — чесотка? — нервно прикрикнула маман.

— А ню вас на хрэн! У миня, можэт, энурэз! — ответил папа.

— Какой энурез? — зарыдала от смеха маман. — Ты хоть знаешь, что такое энурез?

— Да-а-а! У нас в армии бил человэк, чесался, сказали «энурэз», — и вошедший в роль папа и стал чесаться еще сильнее.

— Может, экзема? — поинтересовалась я.

— А, экзема! Точно! — вспомнил папа, тяжко вздохнул и пошел чесаться в коридор, бросив на ходу: — Ищо уши балят, а-а-ах!

— Скажи спасибо своей маме, которая в уши младенцев закапывала молоко с солью! — гневно проговорила маман.

Спустя минуту в дверь ворвался Армен, отвязал Майклушу и побежал в спальню.

— Это он атрэз испортил! — констатировал папа.

Армен отпираться не стал и рассказал, что действительно позаимствовал у маман немножко материи на портянки.

— Какие портянки? — охнула маман.

— Ну, портянки! Мне не нравятся ботинки, они как-то болтаются на ноге, я взял и портянок наделал.

— И где портянки? — прошептала маман, надеясь, что ежели ей не удалось спасти отрез, то удастся хотя бы собрать кусочки и что-нибудь из них соорудить.

— Портянки? — задумчиво сказал Армен. — Портянки я выбросил, когда они стали вонять, осталась только одна пара.

Армен пошел в коридор и вытащил из ботинок два кусочка парчи.

Маман всплеснула руками и пошла проверять шкатулку с золотом, испугавшись, что сын не только выкрал парчу, но и продал сережки с бирюзой. Сережки оказались на месте, но настроение было испорчено окончательно. Папа лег на диван, где и пролежал до вечера, жалуясь на экзему и больные уши. Армен убежал гулять, маман организовала грандиозную стирку, а я засела на кухне с книгой в руках.

Вечером нам с маман жутко захотелось селедки.

— Картошечки отварим! — сказала маман, ежась от холода, и попросила меня: — Сходи за селедкой в магазин!

— Водки купи-и-им! — жалобно протянул папа, до этого безмолвно лежащий на диване и притворявшийся спящим.

— Нет, уж, Кукушатня чертова! Хватит с тебя водки! — заревела маман. Кукушатня или Кукушонок — домашнее прозвище папы.

Папа обиделся и ушел в комнату.

— Я за селедкой не пойду, — сказала я, поглядывая в окно, — мне лень! Да и снег там идет! Пусть Кукушонок идет!

Мама вздохнула и пошла искать Кукушонка. В комнате папы не оказалось, зато он был обнаружен на балконе, в тот момент, когда скручивал папироску с коноплей.

— Это еще что такое? Тебе сколько лет? Не стыдно перед детьми? — возмутилась маман и вырвала из рук Кукушонка папироску.

— А-а-а-а, ню вас на хрэн! — махнул рукой Кукушонок и убежал на кухню.

Мы с маман побежали следом и заявили, что за селедкой кроме него идти некому, разве что пуделю-муделю Майклуше, и если папа хочет поужинать, то двадцать гривен ему в руки и прямая дорога в магазин напротив.

— Вот Майклюша и пайдэт! — гордо сказал папа. — Майклюша, иды за селедкой!

Майклуша прибежал, помахал хвостиком, дал лапки, погавкал, понял, что его обманули и угощать вкусненьким никто не собирается, фыркнул и ушел обратно в комнату. Пришлось папе одеваться и идти за селедкой. Решив, что магазин не театр и особо наряжаться не стоит, папа надел старые дырявые рабочие брюки, замызганные клеем, накинул куртку и в тапках отправился в магазин. Душу папы согревали двадцать гривен, на которые можно было кроме селедки купить еще и бутылочку водки.

Мы с маман накрыли на стол и стали дожидаться. Папа все не появлялся. Маман начала дергаться и посматривать в окно, приговаривая:

— Ну что за мужик, а? Ну куда он делся?

— Наверное, за селедкой очередь! — решила я.

Прошло полчаса, час, а папы все не было.

Маман плюнула, пообещала задушить мужика собственными руками, оделась, взяла на всякий случай наши паспорта, и мы отправились в магазин. В магазине отца не оказалось. Продавщица посмотрела на нас удивленно и сказала, что приходил нерусский мужик, с всклокоченными волосами, в рваных штанах и тапках, купил две селедки и ушел. В водочном отделе продавщица заявила, что тоже видела папу, и вспомнила, что, когда он выходил из магазина, за ним увязались два бомжа.

— Сейчас времена такие! Неспокойные! — тяжко вздохнула продавщица. — Мало ли куда он мог подеваться.