Кривая дорога - Даха Тараторина

Проливали кровь, выпускали кишки, вгрызались и вдавливали пальцами глаза, разрывали пасти…

— Нужно остановить их! — Серый невольно оказался в самой серёдке битвы, и мы к нему присоединились. Так и стояли втроём, отбивая никому не нужный пятачок не истоптанного поля. Мужчины с мечами, я с когтями и Чернушка, четвёртой затесавшаяся между нами, блеющая от ужаса, мотающая головой в поисках достаточно близкого для единственно возможного удара зада.

— Как?! — Радомир махал мечом, больше мешая соседям, чем защищая. Ещё бы глаза зажмурил!

Я изловчилась и разодрала ногу особенно упрямому, похожему на бочонок мужику, что всё ещё пытался добраться до Агнии.

А та, обхватив колени, зажимая рану, наблюдала из-за наших спин за битвой, словно за петушиными боями:

— Вы не сможете. Это должно было случиться рано или поздно. Смиритесь. Умрите с нами или спасайтесь.

— А как же право наследия? Это же мой город! — передразнил Серый. — Уже не надеешься его отбить?

Волчица вскинула глаза в тёмное небо:

— Красивая сказка. Я в неё даже иногда верила.

— Сука! — я бессильно пнула женщину, вновь повалив на спину. Та тихонько заскулила от боли.

Серый недовольно зыркнул, буркнул:

— Перекинься наконец! Хоть рана затянется.

— Ты думаешь, я всё ещё могу? После всего, что было? После всего, что потеряно?

Он не ответил. С силой плашмя опустил меч на огромного мужика, брызжущего слюной.

— Дура! Вы же все умрёте! И ты тоже! — «а нас утащишь с собой», — безнадёжно додумала я.

— Лучше так, — пропела Агния. — Умрём мы. Умрут те, кто нас ненавидит. И больше ненависть не родится. Потому что ненавидеть будет слишком страшно.

— Вы же могли жить спокойно и счастливо! — Радомир никак не мог понять, что женщина, устроившая бойню, уже очень давно не пыталась стать счастливой. Она просто надеялась что-то почувствовать. И не могла. Не могла даже сейчас, глядя, как умирают те, кого она звала детьми, как ложатся рядом названные врагами. Холод вцепился в её сердце так сильно, что даже это не могло освободить волчицу. Она хотела умереть.

Не так просто!

Я пнула под коленку ещё одного нападавшего, а Серый добавил ребром ладони под затылком, когда тот склонился.

— Это невозможно прекратить! — безнадёжно озирался оборотень.

— Никто из них хотя бы не попадёт в город, — по крайней мере, я на это надеюсь.

— Перебили бы уже друг друга поскорее! — Радомир отпихнул назад выглянувшую Чернушку.

Паршивое соседство что для волчицы, что для козы. Каждая неприязненно косится на вторую. Прости, Чернушенька, недолго осталось терпеть эту гадину!

— Агния! — вот же везёт, как утопленнику! Изодранный, избитый Берест, отбиваясь ото всех подряд, прорубался к нам. Не бился ни за оборотней, ни за людей. Старался лишь дотянуться до возлюбленной, увидеть, упросить … А может, просто умереть рядом с ней. — Агния!

— Вали отсюда! — Серый поднял меч.

Берест привычно отбил удар, пропустил мои острые когти, охнул, когда я полоснула ему по спине, и скользнул туда, куда никто из нашей троицы и не взглянул. Отвлеклись на наступавших от ворот и не заметили, что с другой стороны подбирается городничий. Оскалившись похлеще оборотня, продирался, чтобы добить ту единственную, кого узнал в лицо.

Успел бы. Походя пырнув Радомира, которому до воина, как мне до Любавы, зарезал бы меня или Серого первым и придушил волчицу голыми руками.

Кабы не Чернушка.

Раз за разом Радомир отталкивал мешающуюся в пылу сражения козу, но та упрямо высовывала морду и наблюдала. Первой приметила подкравшегося убийцу и, прежде, чем закричал и подбежал Берест, пырнула его рогами, делая всё возможное, чтобы род паршивых городничих не продолжился.

Воевода подскочил почти одновременно, опустил кулак. Любор закатил глаза и стёк на землю.

Бой набирал обороты.

Умирали.

Все умирали.

Когти раз за разом находили податливую плоть, а внутри молчало. Ни волчица, ни женщина не решались вставить слова. В голове — пусто и легко. Справа — муж; слева — друг со своей доставучей живностью. И я не хочу, чтобы кто-то из них попал в жернова чужой жестокости.

Это нужно остановить.

Кто-то должен это остановить.

Я набрала в грудь густого воздуха.

У ворот столицы не две армии. Три.

Маренушкой примечена.

Смертушкой отмечена.

Нежить лесная! Духи земли! Сослужите последнюю службу хозяйке! Покажись, Забытая Сила! Взвейся, ступи на землю! Выплесни обиду на забывших, бросивших тебя людей! Останови бой! Слуги мои! Встаньте между убивающими и умирающими!

Сердце словно выдрали из груди, а время замерло.

Замерли занесённые мечи, изуродованные ненавистью и страхом лица, брызжущая из разодранного горла кровь повисла в воздухе, поднятая над поверженным волком нога — сломать хребет последним ударом — так и осталась на месте…

Расступилась стужа.

И из запятнанной кровью, измученной, попранной ногами земли поднялась единая Сила. Лешие, полевики, водяные, домовые, русалки, кикиморы и богинки… Забыли о раздоре, встали рядом, взялись за руки, вняв молитве. Солнечным лучом, ярким тёплым всполохом пронеслось первое маленькое солнышко меж запачканных сапог и израненных лап, огладило мёртвые лица и оскаленные морды, унеслось ввысь, взрывая непроглядные тучи.

Казалось, солнышко потухло. Не выдержало людского холода, растворилось в огромном море злобы. Но лишь на миг.

Туча дёрнулась, содрогнулась и выпустила на волю упрямый луч. Вторая золотая нить прорезала чёрное чрево наискось, переплелась с третьей.

Четвёртая.

Пятая.

Шестая…

Тучи пронизывало солнечным светом, льющимся рекой, трогающим глупцов внизу забытым детским счастливом теплом.

Словно бабушка во сне накрыла пуховым платком.

Потянуться, перевернуться на бок и забыть кошмар.

Выбрать другой, счастливый сон.

А утром проснуться, почуяв запах сырого теста. Подольше понежиться в постели, чтобы не заставили помогать, но не выдержать: вскочить, утащить кусок самого сладкого — сырого. И, конечно же, получить по рукам.

Золотой свет оплетал, разглаживал лица, растворялся в сердцах, чтобы навсегда замереть в них крохотным живым огоньком.

Когда-нибудь он потухнет. В сердцах детей, внуков, правнуков, он не выдержит раз за разом согревать и не получать нежности в ответ.

Но иногда… Очень-очень редко. В горячем сердце, не пожелавшем отпустить память дедов, не забывшем бабкины сказки, огонь всколыхнётся сотнями искр, взовьётся пламя до самого неба, разгорится, выпустит на волю Силу великую и напомнит о том, что когда-то мы умели жить в мире. Когда-то мы помнили. Умели. Знали.