Кривая дорога - Даха Тараторина

— Меня все пытались использовать. Не ты первый; не ты последний. Что надо?

Радомир перевёл дух. Обиды и ссоры не ожидается. Уже хорошо.

— Мне нужно попасть к Любору. Прямо сейчас. Это вопрос жизни и смерти.

— Тебе девку уложить — вопрос жизни и смерти.

Охальник задумался. Вообще-то, тут приятель прав.

— Я серьёзно. От этого зависит безопасность города.

— Плевать я хотел, — Берест медленно вытер жирные пальцы о новенький, куда менее дорогой, но зато чистый и выглаженный кафтан.

— И жизнь моих друзей. И… моя, — помедлив, закончил купец.

Воевода смерил друга взглядом. Скрестил руки на груди и долго молчал. Радомир даже решил, что он сейчас закроет глаза и свалится со скамьи от усталости.

— Идём, — воин встал, едва не опрокинув неудобный стол, и так быстро вышел в предрассветный мрак, что Радомир едва успел свистнуть, привлекая внимание клюющей носом хозяйки, и бросить ей обещанную монету.

Чернушка, мигом забыв о благодетельнице, потрусила следом.

Воевода постучал в ворота общинного двора так уверенно, словно только вчера оттуда вышел и возвращался хозяином.

— Кто там? — послышался неуверенный тонкий голосок.

— И это — защитники города? — усмехнулся старый солдат. — Ты бы ещё в будку к псу спрятался, чтоб не обидел кто. Живо отворяй!

Чернушка тоже пожелала участвовать в игре: цокнула копытом по доскам и вопросительно уставилась на Радомира: твой черёд!

Молодой испуганный парнишка, узнав голос, забегал туда-сюда вдоль частокола, путаясь и звеня кольчугой, которую, разумеется, и не подумал надеть: мало ли, что там по уставу! Неудобно же! Приоткрыл воротца на половину локтя и, прежде, чем успел спросить, какими судьбами здесь добровольно бросивший службу воевода, отлетел назад от мощного пинка по дверям.

— Зззззащитнички, — прошипел Берест. — Любор где обычно?

Мальчишка испуганно кивнул и открыл рот, но воевода уже потерял к нему интерес.

Городничий взаправду оказался «где обычно»: ещё до рассвета встал и начищал без того сверкающий любимый меч, что не доверял никому брать в руки.

Берест распахнул дверь и замер на пороге, придирчиво оглядывая того, кого любил, как родного сына.

— Ты бы ещё гвоздём по острию повозил, — недовольно пробурчал он, — ровнее точило веди.

Любор поднял на вошедших холодные пустые глаза. Совершенно мёртвые, колючие, затягивающие пустотой туда, откуда нет возврата:

— Не ждал. Зачем пожаловал? — и продолжил точить меч так же, как прежде.

— У друга дело к тебе. Важное.

— Пусть записывается в просители. Как все.

Берест прерывисто, точно с трудом пробирался через болото, подошёл и сел рядом, протягивая руку к мечу — показать, как надо:

— Если он говорит, что важное, — значит важное. Ты когда-то прислушивался ко мне. Прислушайся и сейчас. В память о былых временах.

Любор отдёрнул меч, но всё-таки взглянул на боящегося проронить слово Радомира ещё раз:

— Что у тебя?

Перепуганный купец выпалил быстрее, чем сумел сообразить, что готовил длинную проникновенную речь, что смогла бы убедить и мёртвого:

— Нельзя открывать сегодня ворота! Надо выставить стражу и держать оборону!

Чернушка пискнула и спряталась за спину верного защитника, почуяв бурю.

— С чего это? — Любор старался казаться равнодушным, но в его глазах на миг отразился алый блеск камня из рукояти меча. И блеск этот пугал так, что хотелось упасть на землю и забиться, умоляя не трогать.

— Оборотни! — Радомир ляпнул то, что держал в голове с самого начала, и сразу пожалел. Оборотни? Да его сейчас взашей вытолкают! И Берест наподдаст для верности! Никто же не поверит…

Но городничий изменился в лице и, не говоря больше ни слова, едва ли не бегом помчал к общинной избе.

Одного не заметил Радомир, когда Любор, отталкивая его с дороги, сверкал глазами так, как не умел даже самый жестокий зверь. Он не заметил, что Берест подскочил к другу и замахнулся, готовясь сильно и крепко ударить в лицо:

— Зачем?! Зачем?! — безнадёжно, как полоумный, повторял он, не решаясь опустить кулак. — Дурень! — не выдержал, схватился за голову и сполз по стене.

— Прости! Ляпнул лишнего! Не ожидал, переволновался… Можно мне ещё раз с ним поговорить? Я объясню, чтобы без оборотней…

— Идиот! — Берест бессильно пнул скамью. — Именно оборотни ему и нужны!

— Но Агния бы иначе всех положила, — безнадёжно захныкал рыжий, ища поддержки у ничего не понимающей Чернушки.

— Агния?.. — с лица старого воина словно стёрли десять зим, словно умыли холодной росой. Но то лишь на миг. Тень гнева и ужаса тут же вернулась на морщинистый лоб. — Идём! Что сидишь?! Бегом!!!

— Куда?!

— Спасать мою волчицу.

Семь зим назад

Тонкие пальцы очертили спутавшуюся поросль на подбородке, спустились вдоль шеи, соскользнули по плечам и упокоились чуть выше смуглого живота. Широкие мозолистые ладони поймали их, поднесли к губам и вернули на место. Или чуть ниже. Женщина спрятала лицо под россыпью волос, чтобы любовник не разглядел совсем девичьей дурной улыбки. Она знала, что совершает ошибку. Но ничего не могла с собой поделать: сумасшедшее крикливое счастье раз за разом звало утонуть в глазах, обрамлённых чуть тронутыми морщинами веками, раствориться в сильных горячих объятиях…

— Останься, — уже зная, что опять получит отказ, безнадёжно попросил Берест.

Она не ответила. Вжалась носом в его изрубленную шрамами грудь, вдохнула горький запах. Она уйдёт сейчас. И будет уходить снова и снова. Но, как бы не старалась убедить себя, что эти встречи не сулят ничего хорошего, вернётся вновь.

Лёгкая прохладная рука заманчиво скользнула вниз и тут же, как ошпаренная, отдёрнулась. Пора.

Она села на край кровати, потянулась за гребнем и привычно разделила волосы надвое. Золотые лучи, подглядывающие в тонкую щель ставен, перебирали пряди цвета дубовых ветвей, стекали по хрупкой спине, терялись меж сомкнутых бёдер. Она походила на Богиню. Она и была Богиней. Для него.

Воевода изловчился, ухватил любимую поперёк тонкого стана и втянул обратно в постель:

— Не пущу!

Она и не противилась. Переплела свои руки, ноги с чужими, превращаясь в единое полное страсти существо, впилась голодным поцелуем.

Вновь отстранилась.

— Он ждёт.

— Муж не любит тебя! — пытаясь ухватить последние крохи тепла, подался Берест. — А я люблю!