Кривая дорога - Даха Тараторина

Она склонила голову набок, точно ребёнку собиралась сказку рассказать. Сказку о том, что герои всегда побеждают злодеев и получают справедливую награду, что одной любви достаточно для того, чтобы победить невзгоды, что двое непохожих людей, рождённых в разных мирах, будут вместе, о том, что, что бы не произошло, сколько бы не утекло времени и как бы далеко друг от друга они не были, они обязательно снова встретятся. А он бы верил. А она — нет. Но всё равно бы мечтала.

— Ты всё ещё любишь его?

Мужчина отвернулся, уселся с другого края и принялся подбирать разбросанную одежду. Провонявшая потом после утренней муштры новобранцев рубаха, наспех скинутые, вывернутые наизнанку, едва не узлом завязанные штаны, сапог, маленький аккуратный башмачок. Берест подал его женщине и требовательно насупил брови с редкими серебряными волосками — отвечай!

— Он холоден со мной. Так бывает, когда женишься не по любви, а по родительскому наставлению. Уже очень давно он не касался меня, не целовал, не прижимал к груди. Не был…тобой. Он не видит ни меня, ни сына. Только свой проклятый долг.

— Но ты всё равно любишь его?

— А ты разве не любишь до сих пор жену?

— Моей жены нет уже много зим.

— И всё-таки?

И всё-таки…

— Но я не шепчу ночами её имя.

Она усмехнулась: старого воина не проведёшь.

— Не все проклинают устроенный родителями брак. Некоторые очень ему радуются. До поры… — Богиня играючи опрокинула любовника навзничь, — но я и тебя люблю. За то, что молчишь. За то, что терпишь, за то, что не спрашиваешь.

Берест и правда не задавал вопросов. Прекрасная, таинственная, неуловимая, она всегда приходила сама и ускользала прежде, чем ему становилось невмоготу делить её с кем-то ещё, прежде чем он успевал сказать нечто, о чём бы оба пожалели.

— Убежим? — предложил он. — Бросим всех, забудем, как растаявшую зиму! Я заставлю тебя забыть мужа. Обещаю.

И он бы сумел. Женщина покачала головой:

— У меня есть семья. Муж. Сын. И секреты, о которых тебе не стоит знать. Оставь и не мучай меня. Прошу.

Прекраснейшая из всех женщин, которых он знал, порывисто встала и грубо натянула на нежную кожу богатое платье, едва не разорвав переливающуюся холодным блеском бисерную вышивку. Такая холодная и такая одинокая. А ведь миг назад пылала огнём.

Он бы заставил её забыть всех мужчин на свете! Запретил бы произносить любое имя, кроме собственного, одарил бы негаснущим жаром… если бы она только позволила.

Когда она неслышно, по-звериному, выходила из комнаты, он не удержался и окликнул:

— Агния! — она обернулась. — Возвращайся.

Ненависть — слишком сильное слово. Берест рубил волков одного за другим, распарывал глотки, насаживал на острие меча, взмахом руки стравливал с десятками бойцов… Но разве ненавидел? Нисколько! Ненавидел Любор. И злоба разъедала изнутри, заживо сжигала. Разве этого хотел его покойный отец? Впрочем, бывший городничий вряд ли тревожился о будущем сына. О том, какую девку уложить греть кровать этой ночью, о том, какой выпивкой залить похмельную со вчерашнего голову — об этом он размышлял частенько. А о сыне, которого едва ли ни с рождения, как родного, воспитывал воевода, и не задумывался.

Но Любор мстил оборотням за смерть родича. Хотел не просто изгнать из города, а выследить, уничтожить, истребить стаю до последнего. Молился б на бесплатных защитников города, олух! Но городничий не слушал наставника. А тот не привык перечить тем, кому клялся в верности.

И Берест рубил, пока не уставала рука, не наслаждаясь, стараясь быстрее прекратить мучения застигнутых врасплох, окружённых, пойманных в капкан зверолюдей.

Алое и чёрное чавкало под ногами. Волки умирали, стараясь последней судорогой дотянуться до нападавших, утащить с собой на тот свет хотя бы ещё одного. Но дружина городничего хорошо подготовилась. Запаслись самострелами, обросли крепкими кольчугами, не подпускали близко сильных умных зверей. И волков становилось всё меньше.

— Воевода! — крик захлебнулся, молящий о помощи упал раньше, чем его голос отразился от стен подземелья.

Но воин услышал достаточно и устремился туда, где без него не справлялись.

Волчица успела положить многих. Те, кого он мальчишками обучал держать оружие, лежали на холодной земле, так и не выпустив рукояти. А она щерила окровавленные зубы из угла, не подпуская, закрывая собственным телом трясущегося сероволосого мальчишку, испуганного слишком сильно, чтобы хотя бы обратиться. Щенка было жаль. Будь на то воля Береста, он не убил бы ни одного. Но волк или волчонок — всё одно враг. Он поднял меч, сделал шаг мимо посторонившихся товарищей.

— Берест, — на него смотрели её глаза.

Он помедлил лишь один удар сердца.

Крепче перехватил меч и скомандовал:

— Чего стали, как вкопанные? Ждёте, пока вам глотки перережут? Разошлись! Без вас сил достанет!

Один замешкался:

— Зверюга уже троих загрызла. Не управишься один! Я справа зайду, и мы её…

Договорить он не успел. Берест бездумно вперился взглядом в льняной затылок. Сколько раз он таскал упрямца за лохмы, когда тот просыпал разминку и, зевая, на ходу пытался влезть в кольчугу. А старый воевода посмеивался в усы и делал вид, что не замечает опоздавшего, пока тот не становился в один ряд с побратимами…

Берест с силой ударил крестовиной чуть пониже вихров и уже не глядел, как падает ничего не понимающий боец.

Вокруг танцевала смерть. Мальчишка волчонок смотрел с затравленной злобой, изо всех сил стараясь хотя бы выпустить когти, чтобы защитить мать.

Но в целом мире были лишь они: старый воин и его волчица.

— Уходите, — лезвие меча сверкнуло ярким всполохом надежды и утонуло во мраке.

* * *

Сейчас

Пушистые мягкие снежинки деловито пытались устроиться на носу, путались в волосах, талыми каплями стекали по щекам. Я не пряталась от них: ледяные комочки остужали пылающее лицо. К лучшему, а то ведь и развернуться могу, припустить по покрывающейся белой пеленой дороге, оставляя тёмные следы, назад, в тёплую постель, к мужу. Спрятаться под одеялом, рассказать, что за глупость задумала, что боюсь. Страшно боюсь.

И волчица тоже боялась. Но мы шли вперёд, позволяя небу заметать обратный путь. Потому что, если мы сегодня не справимся, возвращаться всё равно станет некуда. Исчезнет Городище с его заброшенным подземным волчьим городом, пропадут наглые торговцы, не станет Толстого с Тонким и Радомира с вездесущей Чернушкой. Не станет даже Серого. Но в первую очередь не станет меня. Нас — меня и волчицы, которая, кажется, впервые признала человека равным себе и позволила принимать решения.

Стоило оставить их раньше. Где-нибудь далеко-далеко, чтобы Марена не задела друзей чёрным плащом. Но богиня шла по пятам, тихо ступала, не отставая, не давая спокойно вздохнуть, и каждой тенью, каждым холодным дуновением ветра напоминала о долге. Не станет меня — кто же приглядит за теми, кого и стаей назвать нестыдно?