Долгая ночь - Юля Тихая

А потом она перевернула визитку. С обратной стороны печатного текста не было, зато отправитель написал там вручную, корявым, но уверенным почерком:

Я могу освободить тебя от волчонка.

Трис сомневалась до самого вечера.

Она вспомнила и мастера Родена, — того самого, который оставил для меня в мастерской взрывающийся артефакт, пытаясь то ли запугать, то ли ещё что-то; того самого, который, вероятно, чуть не оставил Ардена без нюха, — и консьержа, и блок на улице Колокольчиков, который она как-то даже разглядывала из-за забора, поддавшись глупому детективному интересу.

— Я не дурочка, — твёрдо сказала Трис, готовясь, видимо, оправдываться. — Ты не смотри так. Я не думала, что он там какой-нибудь меценат и желает мира во всём мире и вселенского добра. Я всё обдумала. И позвонила.

Барт Бишиг, у которого я обменяла пинту крови на новый паспорт, тоже совсем не казался добряком, — и обвинять в чём-то Трис было бы лицемерием с моей стороны.

Они встретились тем же вечером в холле, пустом и холодном, на виду у мирно клюющего носом охранника. Её встретил крепкий лысый мужчина с лицом, густо залитым заживляющим гелем, — «неудачный эксперимент», пояснил он, странно хохотнув. Вместе с ним был ещё один мужчина, которого представили как «ассистента»: высокий и худой, он двигался, как кошка, а пах колдуном.

Ходить вокруг да около ни у кого не было желания. Пара, объяснили Трис, дана Полуночью; её связь со зверем нерушима и абсолютна, и нет способов быть двоедушником и не иметь пары, если только не пережить её смерть. Готова ли ты увидеть, как умрёт волчонок?

Пьяная и злая, Трис уже обдумывала это. Мысль об убийстве казалась ей чудовищной и кощунственной.

«Если вы профессиональные душегубцы, идите лесом,» — гордо сказала она.

«Твою лояльность этому щенку сложно понять, — мягко сказала высокий. — Но есть и другая сторона…»

Зверь даёт тебе пару; пара предназначена зверю; без зверя нет ни пары, ни судьбы. Если ты отчаялась, — если ты готова, — если ты действительно хочешь свободы, — у тебя всегда есть выход.

Мы научим тебя, как это сделать. Зверь умрёт, и у тебя больше не будет пары.

«Разве это возможно?»

«Это экспериментальная артефакторика.»

Это была запретная магия, так поняла Трис. Но ей было плевать на это так же, как ей было плевать на гепатотоксическую реакцию, и все остальные вопросы она задавала исключительно из какого-то глупого принципа.

С неё взяли денег, — вполне терпимую сумму. Взамен отдали артефакт и инструкцию: капля крови на стеклянный шар, в котором заключена ртуть, и формула из слов. Есть небольшой риск, сказали ей; лучше бы уехать в какое-нибудь безлюдное место, чтобы тебя не слышали; будет больно, но ты станешь свободна.

Трис сделала всё той же ночью: уехала в Красильщики, вытоптала себе поляну в снегу.

Напоила артефакт кровью.

Прочла слова.

И повесила его на шею.

Наверное, она кричала. Её ломало на снегу; все мышцы напряглись до чудовищной боли, в которой мерещится звук разрыва; глаза будто хотели выкатиться из глазниц и упасть в снег. Галка билась отчаянно, рвалась и плакала, её когти хватались за ветки, её крылья выкручивало и выламывало, пока левое из них не разорвалось и не осыпалось на усыпанную хвоей землю сизым пеплом; из клюва выплёскивалась чёрная густая смола, а неведомая сила тащила и тащила её вниз, вниз, вниз,

вниз,

вниз.

Капля телесности прорвалась через перья и загорелась, и от этого на птице вспыхнули перья. Горели перья, кожа, мышцы, кости и требуха, пока не осталась лишь призрачная, наполненная голубым свечением фигура свободного небесного зверя.

Галка была близко и далеко. Они стояли напротив друг друга, и Трис рыдала, а в глазах птицы светилась боль.

«Лети,» — прохрипела Трис.

Она склонила голову, гаркнула и расправила сотканные из света крылья.

А потом бушующая вокруг жадная тьма всколыхнулась, протянула свои маслянистые лапы и ухватила птичью шею. Скомкала, выжала, прожевала, — и выплюнула пустую серую тень, неподвижно лежащую в небытии.

— Галка умерла, — сказала Трис всё тем же жутким, безэмоциональным голосом, от которого меня бросило в дрожь. — А я выжила, не знаю почему. И что с Конрадом, я тоже не знаю, но эти люди — они от волков.

Я сидела оглушённая и не знала, что ей сказать.

Ласка приподняла голову, переступила лапами, негромко тявкнула. Что-то во мне рвалось к ней, туда: разогнать этот ужасный туман, почувствовать под пальцами пушистый мех, позволить ей свернуться комком на коленях и мягко фыркнуть в сгиб локтя. Пальцы сжали скрытый тканью медный круг, и никогда раньше он не казался мне таким тяжёлым.

Шесть лет я носила его, как что-то обычное, как что-то понятное и простое. Шесть лет я думала, что обхитрила Полуночь, смухлевала немного, и заплатила за это свою цену.

Шесть лет я думала, что моя сестра прыгнула в горную зимнюю реку от несчастной любви и подросткового максимализма, и что трагедия закончилась ровно на этом.

Шесть лет я избегала глядеть на Долгую Ночь, — и лишь читала заметки в газетах и смотрела фотографии, на которых горело потусторонними огнями небо, и катилась божественная колесница, и бежали единым потоком звери её свиты. Всё это было неприятное, непонятное, чужое, — но всё же вечное.

Потому что звери не умирают.

Потому что Полуночь не ошибается.

— Теперь всё будет плохо, — спокойно сказала Трис. — Всё всегда будет плохо. Зря Ливи затеяла это всё.

Трис категорически отказалась спускаться со своего насеста. Она выглядела уставшей и серой, как будто что-то в ней закончилось; привычные уже птичьи черты лица расслабились и округлились, пальцы оказались пересушенными и короткими относительно ладони, а хулиганская причёска стала неуместной, как надетая с чужой головы карнавальная шляпа.

— Я должна буду рассказать, — тихо сказала я, не представляя, что буду делать, если Трис станет спорить.

Но она только пожала плечами. Из неё будто вынули какой-то стержень. Она улеглась там же, на полу, подтянула колени к носу — и закрыла глаза.

— Они не поймут, — пробормотала она, — никто не поймёт. Я думала, что хоть ты… но и ты такая же.

Я осторожно укрыла её одеялом.

Пересказ дался мне с трудом: в нём были слова, которые казались во рту стеклянным крошевом. Бенера рисовала, ненавязчиво насвистывая что-то себе под нос, и её кисть порхала над холстом, оставляя то здесь, то там мелкие цветные следы. Ливи автоматически качала коленом, хотя Марек сидел на Ардене и безжалостно молол своими свежепрорезавшимися зубами рыжую косу.