Призраки истории - Сергей Баймухаметов

Образованное общество, желающее блага народу и стране, окончательно разуверилось в царе и во власти. Более того — общество возненавидело царя и власть, как никогда прежде.

Оно, общество, даже своего кумира Чернышевского уже не слушало. Считается, что Чернышевский был самым радикальным, что он к топору звал Русь. Причем так считали и царские власти, и это же приписали ему советские историки. Одни — чтобы посадить, уничтожить авторитетного публициста, другие — чтоб изобразить его радикальным революционером. На самом же деле Чернышевский не призывал к топору. Во всяком случае, никак не доказано, что напечатанное в «Колоколе» знаменитое «Письмо из провинции» с заключительным «К топору зовите Русь!» принадлежит перу Чернышевского. На самом деле Чернышевский боялся народного восстания. В «Письмах без адреса» он предостерегал, что русский бунт обернется поголовной резней и погромом, сокрушением всего, чего достигла Россия.

Но его уже не слушали. Кумирами молодежи становились ярые ненавистники всего и вся, которые переплюнули в нигилизме самого Дмитрия Писарева с его лозунгом: «Что можно разбить, то и нужно разбивать… Бей налево и направо…»

В 1861–1862 годах по России распространяются многочисленные прокламации самого радикального толка. В них говорилось, в частности: «…Если бы для осуществления наших стремлений, для раздела земли между народом пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы бы не испугались этого…» Открыто раздавались угрозы пролить «втрое больше крови, чем якобинцы».

Появилось слово «нигилист». Возникла «Земля и воля», из нее вышла террористическая «Народная воля». За царем-освободителем охотились по всей стране и в конце концов, в 1881 году, убили. Андрей Желябов и его товарищи отомстили Александру Второму за обманутые надежды отцов. Террористов повесили. Через шесть лет, в 1887 году, за попытку покушения уже на Александра Третьего казнили другую группу народовольцев, среди них — Александра Ульянова. Владимир Ульянов начал мстить за повешенного брата Александра. Его поддержали внуки и правнуки расстрелянного вожака восставших крестьян Антона Петрова, которые мстили за дедушку Антона…

Так закончилась реформа, которая могла вывести Россию к свободе и к свету. А привела к Октябрьской революции 1917 года. Которую называют большевистским переворотом, потому как революция, теоретически, была в феврале. И на этом основании в свободомыслящих обывательских массах еще в давние советские времена ходили разговоры: вот, мол, в феврале-то и надо было остановиться, и было бы у нас, как во всем мире, — буржуазная революция, капитализм и так далее. По поводу если бы да кабы рассуждать можно много и долго. Здесь же я просто приведу отчаянное, пророческое предупреждение Чернышевского, которого и тогда никто не слушал, и при советской власти скрыли его слова от народа, и сейчас не знают:

«Народ невежествен, исполнен грубых предрассудков и слепой ненависти ко всем, отказавшимся от его диких привычек. Он не делает никакой разницы между людьми, носящими немецкое платье; с ними со всеми он стал бы поступать одинаково. Он не пощадит и нашей науки, нашей поэзии, наших искусств; он станет уничтожать нашу цивилизацию».

Что и произошло в октябре 1917 года. Народ ненавидел всех господ без разбора и уже не верил никаким господам, а слушал только тех, кто призывал крушить мир и резать всех господ — то есть верил только большевикам.

Через рыцарство, через кодекс дворянской чести и даже дуэли мы неизбежно пришли к разговору о дворянстве вообще. К его роли в истории России.

И не только лишь к разговору на страницах книги. Долгую дорогу от Новосибирска до Владивостока коротал я за длинными беседами в одном купе с двумя молоденькими лейтенантами, едущими к новому месту службы. О чем говорили? Конечно, о России, о судьбах народа, о русском характере, о дворянстве, о революции, о выборе пути…

И не понять, то ли дорога, необъятная страна за окнами, наталкивала нас на такие разговоры, то ли, наоборот, служила она иллюстрацией к нашим размышлениям.

Огибаем южную оконечность Байкала. Несколько часов подряд поезд идет по самой кромке берега. До воды — метров пять, иногда — десять. Справа за окном — стеною горы, слева, под нами — озерные свинцовые воды.

Странные чувства вызывает Байкал. Например, никак не умещается в сознании, что перед тобой, перед твоими глазами, в этой обозримой чаше — пятая часть всех запасов пресной воды на планете Земля.

Берега Байкала пустынны. Редко-редко увидишь костерок, машину, палатку, лодку на якоре или одинокого рыбака. И уж ни разу на всем пути не заметил я, чтобы в Байкале купались. Нет и почти не бывает здесь веселых брызг, детских восторженных криков, женских визгов. В самые жаркие дни вода в Байкале прогревается до… пятнадцати градусов. Самое теплое время здесь — август, а сейчас — июнь… А раз нельзя купаться, то нет людей. А раз нет людей, то нет и тепла в пейзаже.

Безлюдны берега, но безлюдно и почти все пространство Байкала. На любой воде кипит жизнь: идут баржи, пыхтят буксиры, снуют моторные лодки с катерами, проходят теплоходы, тянутся плоты с лесом, ворочают длинными шеями причальные краны. Здесь же нет ничего. Ни теплоходов, ни рыболовецких сейнеров.

Холоден, величествен и одинок Байкал.

Жизнь здесь бурлит на станциях. Но и там отдает каким-то холодком. Может, потому, что чуть ли не каждая станция здесь — что-то вроде мемориала. Бронзовый бюст, бронзовая доска в честь того или иного деятеля миновавших бурных времен. В основном, конечно, революционного деятеля.

Память о самом видном из них хранит станция Слюдянка, южная точка Байкала. Пустой перрон, бабушки торгуют семечками и омулем. А над ними, на стене вокзала, мемориальная доска: здесь, на станции Слюдянка, 3 декабря 1906 года был схвачен и расстрелян Иван Васильевич Бабушкин, который вез из Читы оружие революционным рабочим Иркутска.

Июнь в здешних местах — еще не лето. От Байкала тянет холодом. Пронизывает до костей. Стоишь и думаешь: господи, какое же безумство, какая же идея, какой же фанатизм и какие буйные ветра истории погнали сюда, на край тогдашней земли, сына вологодского крестьянина, питерского слесаря Ваню Бабушкина? Но Иван-то Бабушкин был относительно образованный, сознательный, убежденный, идейный, едва ли не первый марксист из рабочих, за что его особенно ценил и любил Ленин. А ведь остальные, миллионы и миллионы, едва ли слышали о Марксе каком-то, но пошли за большевиками лавой, на смерть и кровь! И громадную страну залили кровью и усеяли смертью. Почему, зачем, из каких таких убеждений или чувств?

И вообще — что занесло русский народ в революцию?

Сейчас-то известно, что никаких таких особых предпосылок к революции не было. И даже наоборот: экономика страны на подъеме. Конечно, жизнь рабочих в тогдашней заводской слободке далеко не мед и не сахар. Но все же и не тот беспросветный мрак, какой обычно рисовали коммунистические историки. Даже в любимом советскими идеологами романе Горького «Мать», если читать его внимательно, жизнь эта выглядит совсем иначе, нежели в учебниках…