Видения Коди - Джек Керуак

Внутри секрета навоза, и порхо-мух в сонливости, Коди видел возможность того, что он мог бы взять это влажное коровье ухо и тем самым оно бы вызрело, как осень… он прокатил свой обруч мимо своей же мысли. Но там ничего не вызывало смеха, не было никаких образов, непосредственно и потрясающе смешных; то лишь вопрос веры в его собственную душу; это просто дело любви к своей собственной жизни, любви к истории о своей собственной жизни, любви к снам у тебя во сне как частям твоей жизни, как это у маленьких детей и у Коди, любя душу человеческую (которую я видел в дыму), в напевности твоих собственных вставок, чтоб они звучали хорошо и плохо в зависимости от географии дня, что включает (для него) свалки на проезде Санта-Фе неподалеку от эстакады, увенчивающей верхушки крыш Денверского Мексиграда. «Но мы пришли, – сказал Коди, – к гаражу в двенадцать, в точности как нам и велел Большой Бык Баллон, и вот он уже там, Старый Бык, наверху, со всеми парнями, и его шляпные ленты все выложены чокнуто у него на руке, и мы сказали, ну, оп, ну, но факт дела был в том» – (думая так, как тикают часики) – «что навоз, о котором ты говорил, тот вот навоз, фактически, да, и я также слушал, бывало, Эймоса-с-Энди —»

ДЖЕК. Мне ль не знать? Ты по-прежнему слушаешь!

КОДИ. – эргм, или, но тут все в порядке, тут нар-мана, эту мы выпустим, эти черные волосы слишком длинны, этим черным волосам надо уйти, вниз по трапу, уоп, за борто-о-ом! Слышь, окх? хок? ртооом, трапы, этот гнусавый выговор Иссури, гнусь. Там были скотобазы, и мысли, я полагаю; и мой отец там был. То было лишь одно, просто надо было, естественно быть чем угодно вообще истинным по этому поводу, то была мысль, которая не имела значения, ну!

ДЖЕК. Она имеет значение, всё —

КОДИ. Имело, да, всё, в ней элементы такой неважности и неважные несовершенные отделы в ней во всей, что тебе приходилось просто выскальзывать ее, о вещах нужно было думать, чтоб их сделать – ты же сам это знаешь, у тебя, были, весь опытный, в той же штуке, что и серпы, те кровавые твои серпы (подражая У. К. Филдзу) прорубали мне дорожку сквозь стену чел-овечьей пл-о-ти (шмыгает). Я в смысле, мы знаем, оба мы знаем (склоняясь к своей работе), что факты дел, как сонные денечки на солнышке, и мухи зудят, все это мило и красивенько, и фактически ты знаешь, как это знаю и я, легко наткнуться, образы не во мгновенье смехотворном, но – ну, сделаны из жижи и слякоти жизни

ДЫЛДА. Да, (содрогаясь) тогда ты почти что пал! В мыслях у себя, чувак —

КОДИ. Правда, э, правда; я всегда говорил Эмеральде, жене моей в галлеоновых повешеньях тыща девятьсот одесятых, когда мы с Майором Робинсоном мыли полы трамваев с Мэк-авеню в Детройте, кашляя, банк был такой пыльный от всей этой калифорнийской золотой пыли и сока «Модели А»… (Музыка: отзвучные гитары Леса Пола обарывают в шоссейных дворцах по всей ночи во все концы) («Держи того тигра»)

ДЖЕК. То был Рулетик Мортон, когда, как Блейк, видя виденья льва, вышибающего дверь, он написал: «Лерь Вышибает Дверь», в смысле Лев, и он сказал, тигр, держи того тигра, он входит в дверь; нет, должно быть, он уже вошел, и шлюхи держались за ге—, вестибюльные одеянья из портьер, знаешь, Нью-Орлинз, тыща девятьсот десятый, Рулетик Мортон

ДЫЛДА. И его Кэнзасские Табуретики

КОДИ. Сукисын в улете! Я не могу, что ты тут поделаешь, чувак, с куском какашных мыслей, как это надолго удержать, совсем как ты говоришь, кати давай свой обруч дальше, обручай давай, Помрей; но ей-богу, чувак, я ж и впрямь ходил по тем скотопригонным путям далеко не раз, крысы, как ты говоришь, были огромны; у меня того кота убило – я любил Монте-Кристо – все оно то же самое – Индейский герой-полукровка завис на книжках комиксов и то же самое; у него, может, целую лошадь прям на НЕМ убило – Риник, ты был прав, ты был прав, Ферди, ага, Ферд, дай-ка я те скажу, Ферд – но, э, ей-багу, тваи, но не твая ль она?

ДЖЕК. Энчиладо?

КОДИ. Пар – хар – ха ха ха! (смеется) О, это срань в натуре хорошая. Расскажу свою историю как-нибудь в другой раз. Уберите ваши стила и сплетников, добрый стряпчий у себя в домовине, мы погребли его вчера ночью у тени луны, он упал с лестницы с суровым и величественным видом, старый Ханнеган Баннеган, Поминальщик, облил пивом все платье миссиз О’Пукерти, она его заказала доставить старому трудяге в Олбэни, я как-то почти плавал вверх по той реке, но вместо этого меня военизировали

ДЖЕК. Ну, тогда, чувак, после такого… Я от глухонемого узнал, когда он написал те длинные письма, что ты собрал целую толпу за полчаса на Таймз-сквер и вниз до самой Деревни, и отбыл из прекрасного града Нью-Йорка в цельности и сохранности, без сучка и задоринки. Но что случилось потом, когда ты гнал по стране с тем отвратительным хрузом, тем отвратительным машинузом?

КОДИ. Мы, и вот так мы припылали в ярь Хилсона, по всем флангам окруженные шепелявыми подвязками, а Мавр нас подталкивает к величественному горносклону, на котором еще покуда насыщаются отметины стенодела, и чу, со все-златых храмов на горке за пустыней, мы поспешили поторопить орду в ее осд —, осадки, осададки, осадочную яму и укрывище вечности; но провиденье навестило величественную мертвокость, в его стилях родовспоможенную, всухую, составленную из качестводарений и санкций, искупленную не кем иным, а царем Штатов, массивным арби—, арбореальным нарядчиком времени; законченный и самый завершенный негодяй всех времен, он зрыг, он изрыгал на меня со всех позиций ужасный желатин обжорродраггонского сока, зеленого, аки в траченой траве (Спенсер), но ты скирдуешь?

ДЖЕК. Да; будь добр, продолжай повествованье

КОДИ. Ну, там была полная машина, ей богу; сперва Глухонемой, бедный Тони, мы так его никогда, правда же, больше и не увидели, нет, он плавает там, выпотрошенный, во Вратах Злата

ДЖЕК. Каким он был на Таймз-сквер?

КОДИ. Как тебе известно, на жизнь он зарабатывал драйкой мужских ботинок золотой тряпкой; на жизнь он зарабатывал тем, что ошпаривал себе колени до болячек жестко, у него им туго приходилось; он делал подкладки на мостовой для своих костей; он был бит; ему было некуда идти, кроме бедного битого дома в трущобах, где вечно болела его мать, и была чокнутой, и валялась в темной ночи, а делать было больше нечего, только глядеть на луну на потолке, которая как Из Глубин Взывал Я К Тебе О Господь! Тем самым Тони в невинности своей, однажды воспринимаючи, в сумбуре библиотечных томов в библий-ё-отике, с радио-аторами, чтобы в том месте тепло было, радио-ай-торы, пришел повидать своего собственного м—, звать, Николас Бретон, на страницах старой какашной английской поэтической книжки, брошюрки повозок: каждая с колесами: будь глаза у меня, у лесов были б глаза; или какая-то подобная поетрия; Я думаю, там было, имей я глаза, или глаза, что заставили б меня видеть, или онемей я когда-нибудь, или будь я послан воспевать ее рубиновые уста, или хоть разорвись меж тем и сем, девицей, пенсом, тугим корсетом, напевностью в лентах ее, драным язычком башмака, разрезанным веером, и попкой в придачу, той, что неплохо скроена и примерена в бальзаковских свитках и кружевах, но вверх, вверх, оп – Врубись, как этот Джо Холлидей дует этот маленький свой та туп ти туп туп, чувак, вот он в натуре мил и четок, и прекрасен, О мир! Что ты отныне? Когдамух в твоих мехомеблях? и торфях? и следях? и манях? маньях? маньяках? болваньях? Прекрасная танцорка, не покидай же мя; прекрасный тон не обесшипляй мя, не кастрируй мя своею милотой; будь у мя такая столь милая душа, я б тоже дал бы клятву в жатве; О Майские Жатвы, О Времена —