Серая слизь - Алексей Евдокимов

– Ну, это… рефлексы. Против них, знаешь, не очень попрешь… Нездоровые здоровые инстинкты. Потребности организма.

– Душа, – говорю, – просит ананасов в шампанском – а организм требует водки… Ну да, ну да. Тут я тебя понимаю. С рефлексами у меня, видимо, тоже все в порядке. Вероятно, даже слишком… В этом ты хотела удостовериться?

Улыбается – наперекосяк:

– Да я, Дэн, сама не знаю, чего хотела… Просто боюсь, наверное…

– А тебе не приходило в голову, что вместе – хуже? Страшнее… Что выходит такой взаимный подзавод страха… Вот Федька… – вдруг иссякаю.

– Да, – как-то нехотя произносит после паузы… – Может, ты и прав… Но что точно – никто тут никому ничем не поможет. Есть вещи, с которыми всегда приходится иметь дело в одиночку… Ладно, Денис, – надевает очки. – Все это зола… Извини, что время отняла. – Да ну че, – берусь за ручку дверцы, – всегда приятно с симпатичной девчонкой поболтать…

…Николас: Слушайте, братцы. Если уж мы об этом “Ковчеге”… Никто не в курсе, чего они так любили это выражение: “серая слизь”? Нет, я знаю, что означает этот термин – мне интересно, что они-то сказать этим хотели?

Сол: А Грекову, гуру их, просто звучание понравилось. Он вообще любил “говорить красиво”. Я даже знаю человека – не буду называть, – который ему это словосочетание подсказал. Только Греков, употребляя его, не очень вдумывался в смысл. Иначе б вряд ли стал употреблять… Ведь он-то настаивал на необходимости осмысленной реакции на то, что происходит. А какая может быть осмысленная реакция на Серую Слизь? Какая вообще тут может быть реакция? Какая может быть реакция на эпидемию чумы? Заболеть и сдохнуть. Причем Серая Слизь – это даже не вирус, это еще хуже. Вирус – самая низовая из всех биологий, настолько примитивная, что даже целесообразности – биологической целесообразности! – для нее не существует, которая может жрать своих носителей до тех пор, пока вообще всех не уничтожит и не умрет вместе с ними. Но даже в распространении вируса есть хоть какой-то, хоть наипримитивнейший смысл – он жрет, чтобы жить. А тут нет даже этого. Здесь не жизнь, не биология, сколь угодно низовая – здесь процесс чисто механического копирования. Вовсе лишенный какого бы то ни было смысла и цели. Это пыль, которая все, с чем соприкасается, превращает в пыль же. НИЗАЧЕМ. НИПОЧЕМУ…

Шагаю в свою Иманту пехом. Почему – без понятия. Просто шагаю. Потом решаю – для того, чтобы подумать. Но ни хрена я на самом деле не думаю.

От Стрелков по набережной – к Вантовому мосту, чей неравнобедренный треугольник с жирной высотой пилона четко вычерчен на спектральной голубизне. Звуки машин – словно громче обычного. Солнце уже вполне весеннее, уже греет, но ветер с реки – ледяной.

Влезаю на Вантовый. Серо-коричневая сильно мятая Даугава без следов льда движется под ветром вспять – к Каменному мосту. В порту, у ближних причалов, под высоткой когдатошнего Агропрома – серенькие сторожевики: кто-то из братьев по НАТО. Подальше – палубная слоенка гипертрофированного скандинавского парома. “Солнечный камень” на левом берегу действительно блестит гранями – но не драгоценность напоминая, а железный ящик с пустой стеклотарой из советского детства.

Бреду по левой стороне, навстречу запинающемуся, надолго застывающему автопотоку – пробка образуется у светофоров в начале Валдемара и в часы пик блокирует движение не только по всей длине моста, но и до перекрестка Слокас-Калнциема. Сейчас все не так страшно, но все равно тачки еле едут… Что-то знакомое вижу в отдалении, под пилоном где-то.

Я даже останавливаюсь. Розовая “Волга”. “ГАЗ-21”. Буксует вместе со всеми метрах в двухстах от меня… Медленно иду навстречу. Вон же он… Вон.

Ч-черт… Совсем течет башня… Никакая, на хрен, не “Волга”… Не похожа даже. И цвет другой…

Некоторое время стою, облокотившись на облупленные перила, глядя вверх по течению, бессмысленно приглаживая взбиваемые ветром хохлы на мерзнущем затылке.

Дохожу до Дома печати, по длинному подземному переходу перебираюсь на сторону “Олимпии”. Сойдя под насыпь, по нижнему коротенькому мостику форсирую отделяющую Кипсалу мутноватую протоку, собираясь валить вправо, наверх – к церкви, к Слокас. Миновав практически мостик, двух шагов – то есть именно что двух, трех максимум шагов, пары метров каких – не дойдя до перекрестка с набережной, я даже успеваю подумать, что вылетевший из-за моей спины на хорошей скорости, почти не притормаживая, серый “опель” не сможет – НИКАК НЕ СМОЖЕТ! – увернуться от прущей слева под добрых семьдесят здоровенной фуры…

Удара почему-то не слышу. Хотя вижу все, несмотря на мгновенность происходящего, очень детально… – успеваю опять же увидеть. Еще успеваю не отпрыгнуть – отшатнуться: на метр назад. Тот метр, на расстоянии которого перед моей мордой быстро и ловко переворачивается (вместе с багажником) кверху ногами подробный, в грязевых брызгах, с красно-бело-красным прямоугольничком задний номерной знак “опеля”.

Это я только и запоминаю. Остальное в памяти не фиксируется, ничего: ни воздушная волна от мелькнувших впритирку нескольких тонн, ни щедрое стекольное зерно, ни тяжелый, неостановимый юз становящейся поперек набережной фуры, ни хруст голых кустов на обрывчике, ни звук, с которым “опель” входит в воду.

А потом заканчиваются и сигареты. Верчу в пальцах пустую пачку, заглядываю, словно не веря, внутрь, роняю на стол. В дополнение к разгромному натюрморту из кружки с мокрой заварочной гущей на дне и желтоватым разомкнутым колечком у края, сиреневой пластмассовой прозрачной зажигалки, переполненной пепелки, невесть что тут делающей кассеты с фильмом Body Snatchers, чайной ложки, серых пятен просыпанного пепла. Босые подошвы стынут на линолеуме, но тапки остались где-то в безнадежно глубоком тылу, в комнате… Прижатые к стене лопатки тоже стынут – сквозь майку. Можно сесть на табуретку и поджать ноги – но ведь и для этого нужно некоторое волевое усилие…

Косясь в окно, где контрастные и размытые посюсторонние фрагменты смешались с разбросанными по темени окнами и фарами, зеваю и вяло думаю, как хорошо я виден сейчас снаружи – полуголый и охреневший… Косясь в окно… где кувыркается, кувыркается, кувыркается белый, в грязевых брызгах, с красно-бело-красным прямоугольничком номерной знак с незапомненным номером…

Тру веки. Все равно ведь хрен усну… Сгребаю со стола пепельницу, кладу в нее пачку, шлепаю к мойке. Поджимаю пальцы на ногах, ступая на влажную тряпку, – еще и мойка, фак, до кучи протекать стала, никогда раньше такого с ней не было… Открываю дверцу под ней, опорожняю пепелац в ведро. Чайку еще дернуть, что ли?..

Воды… мало. Сую электрочайник под струю. Наполнив и хлебнув из носика, помещаю, не глядя, на подставку. Жму кнопку. Холодную из незакрытого крана кидаю пригоршнями в морду. Вырубаю воду, провожу по харе полотенцем.

Что такое?.. Я ж его включал… Снова щелкаю кнопкой на ручке чайника. Индикаторный огонек не зажигается. Штепсель отошел?.. Тянусь пошевелить – и только совсем смутный какой-то рефлекс, протестующий против сочетания электричества и мокрой руки, не дает довести движение до конца… Пальцы так и застывают – в паре сантиметров от торчащего из розетки штепселя.