Хромой кузнец - Мария Семенова

Надёжа забежала вперёд, растворила передо мной дверь… Япригнулся и шагнул через порог.

Лишённая окон изба была совершенно темна. Сидевший в сырыхпотёмках не желал впустить свет хотя бы через дымогон. Надёжа затеплила лучину,воткнула её в железный светец над корытцем с водой. Изба озарилась: провисшаякрыша, наверняка сочившаяся в дождь, низенькая печь-каменка справа от входа,полати, облезлая овчина на полатях… И я сразу увидел её брата. Рослыйширококостный парень сидел недвижимо на лавке, прижавшись худущей спиной кгладко выскобленным брёвнам. И смотрел на меня светлыми глазами ночной птицы,зрячими в темноте. Глаза внятно спрашивали: зачем пришёл? Без тебя жил, безтебя помирать стану. Уходи!.. А Надёжа вдруг схватилась за веник, и я увидел наполу остатки глиняной мисы, вдребезги разбитой о печь. Потом она кинулась кбрату, обняла, зашептала на ухо:

– Пади, Тур, – разобрал я. – Пади…

Тур рванул плечом, отталкивая сестру. Его правая рука,работница, кормилица, лежала на лавке полено поленом.

Ладно!.. Я ссадил Морозку на сучок, вбитый в стену дляодежды. И опустился на лавку.

– Угощай, – сказал я Надёже.

А у неё не было даже огня в печи. Она метнулась разжечь её,торопливо застучала горшками. Тур по-прежнему смотрел на меня злыми глазами, нопомалкивал. Гостя лаять – совсем стыда не иметь. Надёжа выложила на чистуютряпицу хлеб – чёрствый, но ещё ничего. Достала головку пахучего чесноку.Положила передо мной обкусанную ложку и сняла с печи горшок. В отверстиепечного свода ринулись искры, вылетел дым. Запахло кашей. Вкусной рассыпчатойкашей из дикого манника, какую готовят детям да больным. Я так и представил,как она студила босые ноги в предрассветной росе, собирая готовые осыпатьсяметёлочки: накормить хворого брата. А брат не ел. Морил себя голодом, швырялмиски о печь.

– Ещё ложки клади! – строго сказал я Надёже. Онаповиновалась поспешно. Вся посуда в их доме была самодельная, лепная, такая иувесиста и груба, зато разбилась – и не жалко, глины – вон сколько в ближайшемовраге, замешал с песочком, да и в огонь! Чтобы покупать звонкую, тонкостенную,выглаженную да разукрашенную мастером на кругу – требовался достаток.

Тут я повернулся к Туру и положил руку на стол. Так, будтособирался во всю мочь ударить по нему кулаком! И сказал, как говорил когда-тоотрокам, сотворившим очередную дерзость:

– А ну живо за стол!

…Ох и давно же не входил в эту избу никто, способный, как ясейчас, сесть на растрескавшуюся лавку, кликнуть домочадцев к обеду, раздатьхлеб, а не то и щёлкнуть по лбу ложкой расшалившегося сынишку! У Тура так ивспыхнуло всё лицо, глаза распахнулись недоверчиво и изумлённо… Он неловкоподнялся. Шагнул. И сел, безотцовщина, у дымившегося горшка. Нашарил левойрукой ложку и в свой черёд зачерпнул мимо каши – всё смотрел на меня… Яулыбнулся невольно. И запоздало сам себе удивился: поди же, не разучился ещё. Ясказал ему:

– Ешь. Кашу и князья едят, сила в ней.

– А ты, дядька, с князьями за столом сидел? –спросил он вдруг. Голос был таким, каким ему и полагалось быть: мальчишеский,ломающийся.

– Сидел, – ответил я. Но больше сказать не успел:дверь открылась, на пороге появился Братила.

Надёжа его встретила, точно старого друга. Так изахлопотала, усадила, обмахнула перед ним без того чистый стол, подала ложку.Братила же внимательно посмотрел сперва на Тура, уписывавшего кашу, потом наменя. Но ничего не сказал.

И внезапно я понял, куда он ходил все эти дни. И еще: теперья знал, о чём молилась Надёжа у священного дерева. О том, чтобы ведун успелпомочь её брату, пока тот вовсе не протянул с голоду ноги. Чтобы хоть лаской,хоть таской заставил парня жить. Так значит – вовсе не своей волей пришёл янынче на поляну, а потом сюда! И ещё кормил кашей мальчишку, до которого мнедела-то не было, хоть он живи, хоть он помирай! Но почему я вдруг испыталрадость и гордость оттого, что Тур, на Братилу едва взглянувший, на менясмотрел не отрывая глаз?..

Скоро я вызнал от людей, что зимой, когда валили лес, Турупопалась под топор дикая берёза. Вот ведь несчастье! Дикое дерево неотличимосреди других, пока растёт дома, в лесу. Но берегись, кто вздумает на негозамахнуться: нет такой мести, которую не учинит оно обидчику. Вставь его в дом,и дом рухнет. Выдолби лодку – и если не потонешь, то счастлив твой Бог. А киньв печь – и не минуешь пожара…

Вот и Туру раздробило комлем правую руку. Да так, что незаживала до лета. Потом, правда, молодые кости срослись, да толку-то: осталсявсё равно что одноруким.

Я зашёл к ним несколькими днями попозже. На сей раз я увиделТура во дворе, и мне показалось, будто за это недолгое время он порозовел иокреп. Должно, стал есть. Тур колол дрова: упрямо заносил топор здоровой левойрукой и когда попадал по чурбаку, когда не попадал.

– Как рубишь! – укорил я его. – А ну дай.

– Господине, – обрадовался он. И даже шагнул былонавстречу, но потом заробел, остановился.

Топор у него был знатный. С широким скошенным лезвием идлинным прямым топорищем. Таким славно рубить: вся сила удара уходит в дерево,не отдаваясь в руку. Я пару раз взмахнул им для пробы и принялся за работу.Я-то, воин, был одинаково ловок обеими. И не только рубить, но и рубиться. Яперекинул топор в левую руку – пусть смотрит. Половинки полена брызнули. И намиг почудилось, будто я вновь сражался в том страшном последнем бою. И мёртвоетело князя Вадима лежало у моих ног. И я обрушивал меч левой рукой, потому чтов правой – некогда выдрать – сидели две стрелы…

Тур глядел заворожённо. Ну ни дать ни взять отрок,увидевший, как на тупых мечах сошлись двое могучих бояр.

Тур не был ни товарищем, ни родичем мне, но почему-то ячувствовал жалость. Мой сын мог бы походить на него. Он мог бы даже зватьсяТуром, было ведь и такое имя в нашем роду. Туром Неждановичем… Не было у менясына. Только меч на поясе и полбороды седых волос.

Гол человек без роду, без племени. Никто не отстроит емусгоревшей избы, не поднимет топора за обиду сородича, не поможет отмыться преступившемуПравду. Я видел, что за жизнь была здесь у этих брата с сестрой, сирот пришлыхродителей. Я сам оказался здесь ничьим. Но я-то мог за себя постоять.

Бейся насмерть за князя и побратимов, живи с ними плечо вплечо и умирай ради них. А жалость стороннюю, непрошеную в себе души, какотогревшуюся у сердца змею. Пока не ужалила…

Потом однажды Братила мне сказал:

– Просить тебя хочу, друже Неждан.

Друже Неждан! Сперва это меня покоробило. Я ведь достаточноповидал на своем веку. И потому не спешил называть кого-либо другом.

– Что надо? – спросил я неласково. Но у неготолько стал виноватый вид, как всегда, когда приходилось просить. Он-то не нёсна душе тяжёлой кольчуги, заскорузшей, насмерть приржавевшей в спёкшейся крови…