Хлопок одной ладонью - Николай Кукушкин

Есть среди животных примеры общения на более продвинутом уровне. Дельфины, например, придумывают себе уникальные свисты-имена. Обычно они делают это путем копирования чужого свиста с небольшим видоизменением. Придумав себе новое имя, они свистят его на каждом углу, как рэперы в начале песни. Другие дельфины это запоминают и далее не только ассоциируют юного дельфина с его фирменным свистом, но и могут при случае сымитировать такой же свист в качестве обращения12.

Песни китов, родственников дельфинов, и своей сексуальной направленностью, и даже звучанием во многом напоминают песни птиц, только замедленные в 15 раз. Как и птицы, киты не рождаются с умением петь, а учатся песням у окружающих. Но у птиц обычно отцы учат сыновей, тогда как киты подражают всем вокруг и усваивают особенности «местных песен». В результате в пределах одного и того же вида могут формироваться «песенные диалекты», которые меняются и эволюционируют с каждым поколением, фактически обретая собственное существование наподобие человеческой культуры13, 14.

Среди приматов мартышки-верветки, например, пользуются разными звуками, чтобы предупреждать окружающих о хищниках: змеях либо орлах. От этого зависит, как на такую опасность реагировать. В отличие от птичьих или китовых песен, эти звуки имеют врожденную природу: новорожденные мартышки имеют склонность их производить самопроизвольно. Но как и дельфины, верветки используют разные слова с разным значением15.

Из известных мне говорунов животного царства ближе всего к человеку подобрался карликовый шимпанзе, или бонобо, по имени Канзи, один из подопечных приматолога Сью Сэведж-Рамбо. Способности Канзи были открыты фактически случайно: он ошивался поблизости, пока ученые пытались обучить языку его приемную мать, Матату. Той так и не удалось преуспеть в постижении языка, состоящего из комбинаций картинок, или лексиграмм, на специальной клавиатуре (поскольку у обезьян нет человеческого речевого аппарата, такая форма языка лучше подходит под их физиологию). Канзи же, которого никто специально не учил, усвоил язык самопроизвольно и преуспел в этом больше, чем кто бы то ни было16.

Вообще научить обезьян языку лексиграмм стоило больших усилий. Бонобо худо-бедно обучались, но медленно и со скрипом. Например, их приходилось не только учить правильным комбинациям клавиш, но и отучать от неправильных, чего практически не происходит, когда дети учатся родному языку в естественной среде. Это напоминает скорее то, как учат иностранные языки взрослые люди. Видимо, именно юность Канзи позволила ему ухватить систему составления смыслов из лексиграмм17. В дальнейшем он научился понимать не только лексиграммы, но и слова: рекомендую загуглить «ape makes a fire» и посмотреть, как Канзи, следуя словесным указаниям Сью Сэведж-Рамбо, достает у нее из кармана зажигалку, собирает ветки и разжигает костер.

Уникальность человека ухватить за хвост непросто. Слова с разными значениями есть у дельфинов и верветок. Учиться сложным комбинациям сигналов могут и птицы, а у китов даже есть культурные тенденции. Пример Канзи показывает, что, если способного примата в нужный момент поместить в доступную для него языковую среду, он в принципе способен усваивать язык, близкий к человеческому. И все-таки в природе этого не происходит: обезьяны в джунглях не обучают других обезьян сложным последовательностям условных знаков, из которых можно составлять новые смыслы. Такое происходит только среди людей.

Рождение грамматики

В 1977 г. в Никарагуа открылась первая крупная школа-интернат для глухонемых детей. Вплоть до этого момента большинство глухонемых в этой стране не имели регулярных контактов друг с другом, в их семьях и сообществах все остальные обычно слышали и разговаривали. В результате глухонемые в Никарагуа не обучались языку жестов, и оставались вообще без языковых навыков. С родными они общались примитивными системами знаков, обычно ими же и изобретенными21. Но начиная с конца 1970-х гг. сначала несколько десятков, а потом и сотни детей, от дошкольников до шестиклассников, стали съезжаться со всей страны в новый интернат.

Изначально преподаватели пытались обучить детей чтению испанского по губам. Это оказалось непосильной задачей. Глухонемому от рождения человеку, в принципе не знакомому со звуковым языком, очень сложно усвоить его в такой нетрадиционной форме. Обучение шло с трудом. Тем временем простейшие жесты, которые у всех детей изначально были собственного изобретения, стали быстро сменяться жестами общепринятыми. Из всех многочисленных, персональных протоязыков самопроизвольно вырабатывалось нечто единое. Пока учителя ломали голову над тем, как научить глухонемых детей испанскому, те в буквальном смысле нашли общий язык. Спустя несколько лет он попал в поле зрения изумленных лингвистов и вошел в историю под названием никарагуанского языка жестов22–24.

Постепенно жестов становилось все больше, а их значения расширялись. Новые ученики, поступающие в школу, с самого начала усваивали все более и более сложные версии развивающегося языка. Появились жесты, обозначающие предметы, и жесты, обозначающие действия, – существительные и глаголы. Появились предложения, составленные из нескольких слов и даже из нескольких уровней смысла. Появились абстрактные категории, такие как время, и грамматические формы, как совершенный или несовершенный вид. Буквально за несколько лет примитивная система тыкания и подражания, изобретенная первыми учащимися интерната, развилась в полноценный язык. Сегодня это родной язык для тысяч никарагуанцев разных возрастов.

В мире есть сотни языков жестов, и с лингвистической точки зрения они вполне равноправны с языками звуковыми. Уникальность никарагуанского языка не в этом. Глухонемые никарагуанцы оказались участниками крупнейшего лингвистического эксперимента в истории. Дано: дети, не умеющие говорить, но не по причине умственной отсталости, а потому что их просто никто не научил. Эксперимент: взять этих вполне полноценных, но не умеющих говорить детей, выдернуть из лингвистической изоляции и сконцентрировать в одной точке. Такого просто не бывает в обычных ситуациях. Если бы у лингвистов были этические стандарты, как у нацистов, и бюджеты, как у нефтяников, то можно было бы, наверное, наделать сколько угодно никарагуанских языков, как жестов, так и звуков. Но для этого пришлось бы отбирать детей от матери и несколько лет с ними не разговаривать, а потом давать общаться только с такими же несчастными подопытными. Среди никарагуанских же глухонемых это произошло, если можно так выразиться о социальных явлениях, естественным образом.