Never Fade Away - Барышников

Где-то на моменте, когда оптические импланты героини попытались заставить ее обнулить собственного ребенка, соло ощутил, что начинает вырубаться. Возможно, виной тому было сотрясение, но он зевал просто неумолимо, а глаза закрывались. Он еще успел поймать краткую мысль о том, что рокер, наверное, дико обломается, что не узнает, чем закончится эта интригующая история, но пересилить себя уже не смог.

Горячий сухой воздух обжигал легкие, солнце палило в лицо и слепило даже через армейские солнцезащитные очки. В спину жарило пламя от подбитого, бесполезного теперь панцера. Да, после атаки технике настала пизда, как и сопровождению. Военные бронированные джипы догорали рядом. Тянуло запахом паленого мяса и волос. В ушах стоял протяжный дурной гул пополам с высоким, ввинчивающимся в мозг сквозь барабанные перепонки писком.

И никого больше живого, кроме них двоих, охуевших, чудом не обуглившихся в тесной кабине. С трудом им удалось вскрыть заклинивший люк, не задохнувшись в замкнутом пространстве. Надышались оба будь здоров, до раздирающего глотку кашля, до мутных пятен перед глазами, до блевоты. Но охуевшая доза стимуляторов все еще держала на ногах, все еще гуляла дрожью по конечностям, все еще штырила свежим эфирным потоком.

И Роберт даже успел поверить в то, что им на миг сверкнула счастливая блядская звезда ебанутых и поэтов, потому что два вражеских приземистых гудящих панцера уже валили от них и почти перевалили за холм. Может быть, — ведь может же, сука, так быть?! — что их не заметили, сочли погибшими в раскаленной дымящей груде железа.

Не вылезать, блять, из-под дымного стелющегося шлейфа, не отсвечивать в обзоре. Надеяться, что пилоты не обратят внимания на сигнатуры.

Да кому ты пиздишь, тупой еблан? Ты бы не обратил внимания на датчики движения и тепла? На что ты надеялся?!

Одна из махин изящно и угрожающе со скрежетом развернулась, солнце бросило невообразимо прекрасный луч на металл, рождая радужные блики, отразившиеся в зрачках. И Ви понял, что они должны хотя бы попытаться съебать. Пусть и сдохнут уставшими, блять! Но не стоять же покорно, дожидаясь ебучей судьбы. Дернул на ноги друга, все еще заходящегося в приступах жестокого кашля — тот качался, еле держался на ногах, наверняка надышался больше, чем сам Роберт, — и, перебирая заплетающимися, сука, ногами, поволок чумбу за подбитую машину, стараясь держаться под сомнительным прикрытием черного едкого дыма.

А в голове билась упрямая ожесточенная мысль, твердая как сталь: спасти друга, вытащить любой ценой, да пусть обнулиться самому в итоге, но не сейчас — только после того, как выполнит свой ебучий долг!

Воющее, тяжелое, надсадное гудение за спиной нарастало, и Ви, даже не оборачиваясь, видел в пылающем мозгу образ наползающей неотвратимо, плывущей в сантиметрах над землей хищной махины, готовящейся выплюнуть тяжеленный снаряд, который разнесет их с напарником в кровавую кашу, разметает по песку тонким слоем красной пленки.

Но, пиздец, на что нужен человек, на что нужна воля, если не верить в себя до конца, если не выгрызать свои последние шансы, если не спасать друзей, если не ломать ситуацию в свою пользу, если не бороться за блядскую жизнь?!

И Роберт, понимая логикой, что они проигрывают эту пизданутую гонку, что от панцера еще никто не убегал, стискивал зубы, сжимая губы в упрямую линию, и тащил задыхающегося друга, и тащил, и хрипел, напрягаясь запредельно. Шаг за шагом. И тащил. И тащил.

Солдатские жетоны били по бронежилету, пот катился по лицу, мышцы дрожали, чумба хрипел и норовил сложиться пополам в приступе непрекращающегося кашля — словно что-то уничтожало, разъедало его изнутри, как терминальная стадия какой-то ебучей болезни, — а безразличный хищный гул нарастал, пока не сменился отвратительно и знакомо пискнувшим сигналом наведения.

Но Ви не обернулся на этот звук. Потому что смотреть в охуенно огромное дуло, несущее тебе жестокую смерть — это, блять, страшно. Это выдирает землю из-под ног, это снимает шкуру тупым ножом, это режет тебе глотку зазубренным лезвием. И он не нашел в своей душе сил на этот подвиг.

А вот напарник его распрямился внезапно, среагировав на вбитый в подкорку сигнал, встал как вкопанный, позабыв даже про выворачивающиеся только что наизнанку легкие. И Роберт успел даже рассмотреть на его губах красные ошметки, отстраненно отмечая, что дело куда хуже, чем он думал, и в кабине горело что-то токсичное, разъедавшее теперь его друга изнутри.

Время замерло, закаменело, обленилось, сука, окончательно и залипло, словно неисправный механизм, когда чумба Ви обернулся назад — медленно, приоткрыв рот, широко распахнув яркие голубые глаза.

А потом время пизданулось вновь, словно наверстывая свой промах, и напарник одним резким толчком с охуевшей силой отбросил его назад, и Роберт все еще нихуя не понимал. Не понимал этого жеста, этого движения, этой тупости. Взмахнул руками, заваливаясь, подворачивая ногу.

И тогда его накрыл запоздалый свист снаряда, моментально сменившийся оглушающим и ослепляющим взрывом. И пару секунд мозг убеждал Ви, что все происходит лишь в его сознании.

Затем внезапно и хищно мир обвился вокруг него удушающей пуповиной и впился в него когтями-лезвиями.

Но звука не было. Лишь машинный тяжелый гул, тошнотворные толчки, сломанный стук. Словно что-то полуживое-полуметаллическое силилось воскреснуть.

А потом пришла сияющая бешеная боль, раздирающая все тело, упавшая невыносимой острой тяжестью. Пришла удивительно просто, без всяких раскачек. Так банально, что Роберт никогда бы не поверил, что всепоглощающая агония может быть настолько грубой и простой. Несколько коротких секунд он мечтал о спасении. Но после мучительный приступ, накативший накрывшим его кошмарным цунами, выгнул тело в судороге беззвучного, казалось, вопля. И неожиданно, оглушающим выстрелом вернулся звук, ударив беспощадно по барабанным перепонкам. Кто-то кричал. Страшно. Заходясь. Без слов. Хрипло, срывая по-животному звучащий голос.

На миг мелькнула режущая лезвием мысль о том, что это его друг, и Ви с усилием повернул ставшую неподъемно тяжелой голову. Взгляд его упал на окровавленное, искаженное все в том же удивлении знакомое бледное лицо. И лицо это кричать не могло, потому что крепилось на ошметках к лежащей отдельно от тела голове.

И в этот момент Роберт понял, что кричит он сам. И в этот же момент дикий заходящийся вопль прервался, потому что голосовые связки не выдержали.

И остался только сплав беззвучных царствующих боли и ужаса. И запах. Выворачивающий, тошнотворный, металлический запах крови.

Ви где-то очень далеко, словно бы это было не с ним, чувствовал, как от напряжения, от невыносимости происходящего