Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский

Калиостро, словно и не обжигаясь, дождался, пока бумага догорела до конца и черными хлопьями улеглась на его широкой ладони.

– Что, сгорела бумага, Карл Христофорыч? Сам видел, жар чувствовал? – Калиостро засмеялся, не сводя с Ландсберга ставших широкими зрачков, взмахнул рукой, рассыпая черные клочья пепла – а у него в ладони оказался вдруг целый лист пергамента с водяными знаками – явно дорогого.

– Бумагу царскую, говоришь, негде достать? Вот тебе и бумага, чего ее искать? Ты смелость лучше в себе поищи! Этакое письмо царю, какое ты задумал, не каждый напишет!

– Я задумал царю писать?

– Ты, мой юный друг! Ты! Задумал, но пока просто не знал об этом! – зрачки глаз Калиостро были совсем близко от лица Карла. – Пиши!

– Но чернила, перо…

Калиостро с досадой крякнул, тряхнул рукавом, и на столе появилась чернильница и канцелярская ручка со стальным пером.

– Пиши: «Ваше императорское величество, Алексашка-грешник»…

– Нет, так нельзя! – воспротивился Ландсберг. – Все-таки помазанник Божий, я ему присягу давал!

– Шучу, шучу! «Ваше императорское величество! Посылая полки своих воинов на неприятеля, Вы не могли не знать, что для победы русского оружия должно пролиться много крови Ваших подданных и неприятельских солдат…»

Писалось Карлу легко, и через каких-то полчаса послание было закончено. Калиостро вытянул пергамент из его руки, помахал им в воздухе и пошел обуваться.

– А вы куда, сударь?

– Как куда? Голубя проворного искать, хе-хе! Есть у меня тут в замке голубок – о двух ногах, правда, но верный и проворный. Он и отнесет письмо куда следует!

– Кто ж таков? – усомнился Ландсберг. – Откуда здесь, в тюрьме, взяться человеку, вхожему к самому государю?!

– Потом расскажу, молодой человек! Потом – а, может, и познакомлю, хе-хе-хе! – упрятав лист пергамента под плащ-хламиду, Калиостро снова приблизил свои глаза к лицу Карла, положил обе руки ему на голову и приказал. – А сейчас спать надобно! Суд у тебя завтра, господин Ландсберг! Спи!

И выскользнул в коридор. Удивленный Карл двинулся было следом за своим соседом – очень хотелось поглядеть на гонца, который возьмется доставить письмо во дворец императора. Однако, едва поднявшись, Ландсберг почувствовал, что валится с ног от усталости.

– Все это ерунда, – пробормотал он. – Лицедей – он и есть лицедей! Шутки у него такие!

Добравшись до койки, Карл рухнул на продавленный матрац и мгновенно заснул.

* * *

Так ничего и не определив относительно Калиостро, Ландсберг поднялся и начал ходить по камере – сначала тихо, потом все убыстряя шаги. Тупое безразличие сменялось возбуждением. Вспомнив осуждающий его ропот зала суда, презрительные улыбки присяжных, Ландсберг яростно ударил кулаками по стене. Ну почему, почему он поддался на уговоры хитромудрого председателя суда, и не стал излагать перед публикой свои истинные побудительные мотивы убийства?! О-о, в этом случае публика наверняка бы глядела на него иначе! А император, ради присяги которому Ландсберг без колебаний шел под пули, шрапнель и клинки неприятеля?

Карлу претило вольнодумство Калиостро, называвшего государя Алексашкой. Однако в его душе кипела обида на помазанника божьего, поспешившего задним число уволить его из рядов славного гвардейского батальона. Обиду порой сменяло яростное негодование: вот она, «милость» властей предержащих! Когда-то саперы лейб-гвардейского батальона помогли отцу нынешнего государя удержаться на троне, грудью защитили от мятежников малыша – Наследника престола. Вот как государь нынче «благодарит» своих спасителей?!

Еще один удар кулаками в стену. В костяшках пальцев вспыхнула боль, брызнула кровь. Ландсберг непонимающе посмотрел на окровавленные пальцы, лизнул, почувствовал на языке соль.

Ярость на всех и вся поднималась к горлу, душила. Карл рванул ворот рубахи, с корнем выдирая завязки на вороте. В дверь камеры заглянул приставник, оценил всклоченные волосы, дикий взгляд и разбитые кулаки. Поджал губы: за много лет службы в тюрьме он видал и не такое! Лишь осведомился:

– Ужин и вино прикажете забрать? Аппетиту нет, как я смотрю?

Усмотрев в вопросе насмешку, Ландсберг сжал кулаки и двинулся на тюремщика. Тот моментально вылетел наружу и щелкнул замком. Карл налетел на дверь всем телом, но дубовые плахи даже не дрогнули.

Карл завыл, не разжимая крепко стиснутых зубов. Ярость рвалась наружу, но выплеснуть ее не на кого.

Где этот проклятый комедиант, живущий в тюрьме, как дома?! Зачем ему так нужно было письмо узника на имя государя?! А сам государь? Неблагодарный, корыстолюбивый, при живой жене поселивший во дворце полюбовницу и плодящий от нее бастардов! Воистину – не государь Александр II, а Алексашка!

И где, наконец, его единственный друг Печонкин? Единственная родная душа, все понимающая, верная… Карл тут же припомнил, как вызванный им накануне суда брадобрей на все вопросы о Печонкине блуждал глазами, только и бормотал: приболел малость. Он знает, что с Печонкиным! Не может не знать! Это приставнику лень сходить в «поварское» отделение и узнать – а мужичок знает! Знает и отчего-то молчит! Ничего!

Ландсберг подошел к столу, залпом выпил все скверное вино, вцепился зубами в жесткий кус говядины. Ничего! Завтра он снова потребует цирюльника и вытрясет из него всю правду!

* * *

– Приболел Печонкин ваш! – привычно отводя глаза, буркнул брадобрей.

– Чем же приболел? – Ландсберг поймал мужичка за руку, подтянул поближе. – Не знаешь? Врешь, по лицу вижу!

– Мы люди темные, – заныл тюремный цирюльник. – Откуда нам знать! Унесли в лазарет… Пусти, барин, мне работу сполнять надо – сам бриться позвал!

Ландсберг фыркнул, сдувая с лица обильную пену. Подтянул мужичка поближе, заломил руку так, что тот брякнулся на колени. Забрал у брадобрея опасную бритву, поднес лезвие к его лицу.

– Чем Печонкин приболел? Говори правду, а то нос отрежу!

Цирюльник поглядел на белые от бешенства глаза барина и понят: этот отрежет! Запинаясь, он начал торопливо рассказывать.

Как выяснилось, неделю назад Печонкина занарядили чистить дымоходы в печи отделения для каторжных. Пока он работал, в камере вспыхнула обычная для отпетых жестокая драка, кого-то зарезали ножом-заточкой. Набежали тюремщики с солдатами, устроили повальный обыск. Убийце грозил новый срок, но он сумел в последний момент сунуть окровавленную заточку Печонкину.

Тому тоже грозил обыск – поскольку во время драки он был в камере. Недолго думая, Печонкин забросил заточку во вскрытый им дымовой ход печи. Тюремщики ничего не нашли. Зато убийца, которого Печонкин, по сути, спас от лишней каторжной «десятки», потребовал вернуть нож!

– Как же я нож возвертаю, ежели для этого половину печи разбирать надо? – попробовал воззвать к справедливости и логике Вася-Василек. – Кто мне дозволит?

Каторжные всей истории была свидетелями, но за «поварского» никто не заступился. По тюремным законам обида должна была быть возмещена. Обиду же от потери «заточки» убийца оценил