Христианство и страх - Оскар Пфистер

Порождение страха, защита от него и его предотвращение являются задачей католичества только тогда, когда служат его сверхъестественным целям. При определенных обстоятельствах страх поощряется, если способствует единству святых. И нельзя отрицать, что воспитатели и душепопечители сознательно прививают детям и взрослым страшные догмы и тревожные фантазии – дьявол, чистилище, ад, – чтобы те непременно прибегали к таинствам для снятия страха и его превращения в радость.

Но это поверхностный подход. Психологическое понимание должно проникнуть за сознательные намерения и раскрыть глубинные причины, которые на самом деле пробуждают сознательные планы и замыслы, направляя их по определенному пути. Католицизм – это не продукт размышлений ведущих богословов в духе Макиавелли и кардиналов, как ошибочно полагает бездуховный рационализм; он не «сотворен искусственно», а пережит. Католическое понимание откровений с того света и велений из иного мира, в которых видятся подлинные силы, созидающие Церковь, гораздо ближе к психологической истине, нежели наивное мудрствование, которое, может, и простительно Жан-Жаку Руссо в его «Общественном договоре», ибо тогда еще не было глубинной психологии, но сегодня его нужно отвергнуть как нечто неприемлемое.

В наши дни психология разоблачила потусторонний мир как психологический, а не метафизический: для нее иной мир – это подсознание. Тому, кто решит не прятаться в жалкое прибежище невежества и слепоты и возьмет на себя труд проверить теорию, несмотря на предвзятые крики о грехах глубинной психологии, придется признать: «реальность откровений» столь же мало выходит за рамки законов психологии, как стрельба из ружья, которое, как известно, древние мексиканцы считали чудом бородатых богов, явившихся с Востока.

И мы знаем, что в каждой религии, от низших до высших, преодоление страха составляет нерушимое стремление человеческой природы, даже если кажется, что фантазии только усиливают страх. Эти бессознательные устремления относятся к строению духовной и даже – чтобы жизнь не рухнула из-за избытка страха – физической жизни, так же как бессознательные духовные силы влияют на формирование соматического организма. Философскому мышлению, особенно религиозной философии, дозволено видеть в этом преодолении страха, присущем человеческой природе, божественное управление, высшую реальность[426]. Некоторых именно исследование бессознательного привело к уверенности в существовании Бога. Только здесь это не тема для нашего разговора.

Почти девятнадцать столетий католичество вело духовную борьбу, в которой устремления к созданию, управлению, использованию, снятию и устранению страха и к его замене аналогом счастья для человечества были организованы и направлялись посредством сил, идущих из бессознательного, и осмыслялись самыми проницательными умами. Какой была природа этого процесса? Мы можем этого только коснуться, не вдаваясь в подробности.

Если человек позволял себе руководствоваться только влечениями, он грешил против общества и против природы личности в ее глубочайшем понимании. Высшие силы духа расцветают лишь при ограничении первичных влечений. Кто хочет только есть, пить и чувственно наслаждаться, остается дикарем. Общество может развиваться, только если значительно сдерживаются притязания отдельных личностей на удовольствие и власть, иначе начнется война всех против всех или же тирания и уничтожение высших человеческих ценностей. Идеалы необходимо установить и признать как нравственную норму, как заповедь надличностной и поистине сверхъестественной силы, отождествляемой с мощью Творца. Воспринимается ли установление нравственно-религиозных норм как автономный процесс или приписывается божеству – это зависит от особых психических условий. Там, где в силу каких-либо причин значительно ослабляется «Я», теряя содержание и ценность, – мы часто видим такое и у нерелигиозных людей, да и стоит признать, этого не лишены и системы законов, – и там, где признают, что эти критерии являются мощными силами, развивающими жизнь и создающими высшие ценности, и в то же время принимают во внимание их конфликт с естественными притязаниями «Я», – там склонны приписывать их внешнему божеству. Там, где не выражен столь яркий дуализм между «Я» и совестью, а личность видит в религиозно-нравственных заповедях только крайне важное требование для достижения высших человеческих ценностей, – иными словами, там, где человек чувствует, что божественная воля и высшее предназначение человека слиты в гармонии, – там автономия и теономия совпадают, а божественный авторитет в нравственных критериях воспринимается в форме правил, наложенных внешней силой. Но и автономная теономия, и ее альтернатива, теономная автономия, требуют ограничивать влечения, и в соответствии с этим родители и воспитатели (а также сам человек, как способный к самовоспитанию) обязаны накладывать вето на их желания. В итоге влечения блокируются, и возникают причины для появления страха. Без этого не было бы настоящего человечества, а мы бы давно выродились в зверей.

В ограничениях и, следовательно, в порождении страха католичество заходит очень далеко, в соответствии с его идеалами, которые таят в себе обещание огромных компенсаций. Испытывая отвращение к сладострастию Римской империи, к жажде власти и наслаждений, пронизавшей всю ее жизнь, к низменным стремлениям народа, желавшего лишь хлеба и зрелищ, к разврату, к жестокости, ко лжи, царившей среди знати, и в сострадании к жертвам такого образа мыслей, который привязывал только к земным сокровищам и вынуждал терпеть ужасные несчастья, рожденные такими наклонностями, люди переносили свои сокровенные желания в мир Иисуса. В диалектическом противостоянии с легкомыслием и роскошью римлян люди устремлялись к запредельному, и эти стремления таили в себе глубокое желание тех благ, которыми в нехристианском мире пренебрегали и даже попирали ногами. Дух Божий, провозглашенный Иисусом и явленный в Его жизни, находился в диаметральной противоположности римскому духу века сего. Человек должен был выбирать: на одной чаше весов был Бог любви, святости, милости и вытекающей из них любви к ближнему; а на другой – дух бренного мира, который воспринимался как враждебный Богу и дьявольский уже в писаниях Иоанна Богослова. Впрочем, психологическая обстановка препятствовала прямому переходу к Евангелию Иисуса. Даже учение святого Павла вскоре изменилось.

Нежелание иметь хоть что-то общее с иноверцами и их миром вело к тому, что христиане резко отвергали почти любое низменное влечение, насколько позволял инстинкт самосохранения. Но порожденные блокировки влечений и жизненных сил грозили бы людям гибелью в бездне страха, если бы на пути вытеснений и лавины страха не встала детально продуманная система его умиротворения, предлагающая возвышенные компенсации и гиперкомпенсации. Эта новая система показала лучший путь. На нем ждали бесконечно ценные и чудесные дары божественной любви и милости Спасителя, пожертвовавшего Собой из любви, преодолевшего грех, потребности мира и смерть, вознесенного к славе и принимаемого в таинстве как телесная сущность, – а также единство с братьями по вере и община, построенная с поразительно тонким знанием психологии масс. Это достижение, в свою очередь, стало возможным потому, что было основано на опыте.