Под флагом цвета крови и свободы - Екатерина Франк

– Разве похоже, что я так думаю?

– Случается, – безжалостно припечатал капитан, как отрезал – желания возвращаться к прежнему спору в нем не было ни капли. Но девушка не стала снова перечить: склонив голову, она неожиданно обернулась и с удивлением огляделась по сторонам:

– Что это? Ты ничего не слышал?

Джек пожал плечами – он вовсе не заметил чего-либо подозрительного, но все же, доверяя удивительному чутью Эрнесты, всегда заранее предугадывавшей малейшие изменения погоды, внимательно оглядел палубу и даже направился на капитанский мостик, происходящее на котором с того места, где они стояли, рассмотреть было сложно.

– Должно быть, просто волна плеснула, – чуть виновато признала Морено, выглянув за борт и разведя руками. – Что-то нервы шалят в последнее время – мне так отчетливо показалось, что…

– Погоди извиняться, – если бы не сгущавшаяся вокруг темнота, можно было бы ясно увидеть, что Рэдфорд улыбался – широко, почти по–мальчишески, будто над ним не нависла угроза завтрашнего поединка с опасным и трудным противником. – Быть может, и не показалось… А, вот ты где! – без малейшей опаски он обхватил за плечи отступившего к фальшборту человека, и в неясном свете с берега взору Эрнесты предстало смущенное лицо Генри.

– Я… не хотел подслушивать. Извините, – чуть слышно проговорил он. Джек понимающе усмехнулся, хлопнув его по руке:

– Не хотел, как же. Ну-ка, брось эту пакость! – велел он, ловко извлекая из пальцев юноши небольшую курительную трубку и вытряхивая на ладонь щепотку содержимого: – Господи Боже, тебе что, не хватило денег на приличный табак? – Фокс растерянно взглянул на него, явно не понимая сути претензий, и Рэдфорд со вздохом принялся объяснять: – Табак должен быть сухой, рассыпчатый и пахучий, а это что за месиво? И вообще, не привыкай курить. Вот, мой старик в свое время дымил, что какой-нибудь люггер–китобой, так потом как начал кашлять и задыхаться – а к этой дряни уже привык, успокаивался он ею, видите ли, – вопреки собственному же негласному правилу, с некоторых пор Джек, словно извиняясь за недавнее свое молчание, сам намеренно заводил с Генри речь о собственном прошлом, поверяя такие подробности, которые едва ли были известны давно знавшим его людям; во всяком случае, с мальчишкой Фоксом он говорил об этом на удивление охотно, и неуемное любопытство последнего лишь распаляло обоих еще больше. Эрнеста, не слишком хорошо относившаяся к такого рода приступам откровенности и в лучшие времена, отвернулась с плохо скрытым негодованием. Приятный, по–юношески мягкий голос Генри отдавался у нее в ушах оглушительным колокольным набатом, позволяя уловить лишь обрывки фраз:

– …нет, Джек, все остальные тоже переживают из–за завтрашнего дня! Неужели совсем нельзя как-то договориться с этим человеком? Мне показалось, он настроен вовсе не враждебно…

– Договориться? Интересное предложение, – усмехался в усы Джек, искоса с какой-то покровительственной нежностью старшего товарища, симпатизирующего неопытному новичку, наблюдая за ним. – Да, пожалуй, я бы смог с ним договориться. Скажем, предложить ему забрать судно еще в тот момент, когда он только окликнул меня. Что скажешь, Эрнеста, это бы сработало?

– Разве обязательно было отдавать корабль? – не отступал настойчивый юноша. – Мы взяли много добра после боя с капитаном Алигьери – денег более чем достаточно. Можно было попробовать уговорить его взять отступные…

– Неплохо для помощника хозяина шорной лавки, – от души засмеялся Рэдфорд, несильно, по–доброму толкая его локтем в бок. – Только вот кто даст тебе гарантии, что через пару дней месье Ришар не отметит свое приобретение в соответствующем заведении столь бравым образом, что начисто забудет о нашей сделке и явится требовать свое по второму кругу?

– А кто даст гарантии, что он не сделает этого, потерпев поражение в завтрашнем поединке?

Спор все рос, и не думая стихать – тем более что оба его участника даже не повышали друг на друга голос, что позволяло им говорить все в том же духе хоть всю ближайшую ночь напролет. И Эрнеста, хоть и не относила себя к типу женщин, периодически страдающих мучительными мигренями и оттого ненавидящих весь мир, начинала чувствовать закипающее в висках мерзкое ощущение, больше всего похожее на выкристаллизовавшуюся, концентрированную беспомощность. То самое чувство, которое она ненавидела больше всего на свете – куда более страшное, чем смерть в завтрашнем поединке, согласись Джек на предложенный ею план…

– Я пойду спать, – глухо, в пустоту произнесла она, даже не слишком надеясь, что увлеченный спором Рэдфорд услышит. – Если понадоблюсь, я у себя.

– Да, да, иди. Доброй ночи, – согласился Джек до обидного легко – Эрнесте очень захотелось ударить его, но она понимала, что в таком случае просто позорно разрыдается и потратит оставшиеся до поединка часы на бессмысленные и утомительные уговоры, в перспективе способные обернуться настоящей масштабной истерикой – а этого позволить себе гордая Морено никак не могла.

И все равно, уже запершись в своей крошечной каюте, без огня раздевшись и улегшись прямо на сундук – сил натягивать гамак не было – Эрнеста не находила в себе силы уснуть хотя бы на час. Она лежала, рассеянно обнимая руками собственные напряженные плечи, укрывалась сбивавшейся простыней то с головой, то по пояс, а затем и вовсе, обмотав ее вокруг своего стройного тела, вскакивала и бежала к открытому окну глотнуть свежего ночного воздуха, а следом – воды из стоявшей в углу бадейки. Спать хотелось порой неимоверно, но напряженно и сумбурно работавший разум ни на секунду не успокаивался, выдавая все новые картины завтрашнего боя, в которых неизменным оставалось лишь залитое кровью тело Джека и его неподвижные, но все равно глядящие с немым укором глаза. А вслед за разумом напрягалось и тело: Морено почти чувствовала, как ноют руки и ноги от дикого, первобытного желания вскочить, броситься бежать, останавливать кого-то – делать хоть что-нибудь, что позволит предотвратить неизбежное…

Спал ли кто-нибудь той ночью на «Попутном ветре»? Спал ли двумя уровнями выше Джек в своей каюте, зная, что наверняка ночует в ней последний раз? Спали ли матросы в кубрике, ворочаясь в гамаках и гадая, что случится завтра? Спал ли Эдвард Дойли, радовался ли он скорой гибели не раз унижавшего его капитана? Спали ли верный боцман Макферсон, угрюмый Морган, доверчивый Генри, мальчишка–юнга Карлито и многие иные, презревшие старый моряцкий обычай и в эту ночь оставшиеся не на берегу, а здесь, со своим капитаном? Этого Эрнеста Морено, штурман и избранный квартирмейстер команды «Попутного ветра», не знала и не могла знать. Однако до самого рассвета, когда первая полоска облаков на востоке понемногу начала розоветь, она так и не сомкнула глаз.

***

Утро было какое-то странное – не будь они в широтах, где через час после рассвета уже воцарялась удушливая тропическая жара, Эдвард даже назвал бы его зябким. Матросы, непривычно трезвые и тихие, толпились на баке и оттуда косились на дверь капитанской каюты, не решаясь постучать. Эрнеста, бледная и злая, кутаясь в жилет, что-то писала в увесистой тетради, лежавшей на планшире, сразу же зачеркивала все и вскидывала на окружающих яростно блестевшие черные глаза. За минувшие сорок минут один Генри, тоже против обыкновения молчаливый и с тревогой смотревший в лица всем, кто стоял вокруг, несколько раз спускался на палубу, подходил к девушке и, получив от нее пару коротких фраз–приказов, возвращался на место.