Шафрановые врата - Линда Холман

А затем мы с Меной снова пошли за двумя женщинами, неся в руках наши ведра. Мы вошли в большую затуманенную паром комнату с высокими баками в углу. Там было много женщин, в основном они сидели на каменном полу и растирали себя или их растирали таебы. Очень маленькие голые дети ползали или пытались ходить и плескались на мокром полу. Я увидела ребенка примерно шести месяцев, сидящего в ведре возле своей матери; он улыбался и довольно фыркал, когда мать брызгала на него водой. Моя таеба предложила мне стать возле одного из баков, а затем взяла мое ведро, наполнила его водой и вылила на меня. У меня перехватило дух, так как вода была намного горячее, чем я ожидала. Таеба делала это снова и снова, пока я не раскраснелась. Затем она опять набрала полное ведро горячей воды и отошла к противоположной стене, где никого не было. Пол имел наклон к бакам, и вся вода стекала в узкое корыто перед ними. Таеба показала, что я должна сесть на пол. Моя кожа была скользкой от воды и пара. Как только я присела, таеба начала растирать меня жесткой кесе, которую достала из моего ведра. Я затаила дыхание: мне было больно. Она все терла и терла меня, поднимала мои руки, как будто я была маленьким ребенком, наклоняла вперед мою голову, чтобы потереть шею и затылок. Она терла до тех пор, пока с моей кожи не начали сходить отмершие частички и она сильно покраснела. Время от времени женщина окатывала меня водой: терла и ополаскивала, терла и ополаскивала, снова и снова наполняя ведро водой. Наконец она села напротив меня, схватила мою левую ступню, поставила себе на колени и вытащила откуда-то из складок своего халата камень, похожий на кирпич. Она терла мою подошву с такой силой, что я вздрагивала от боли. Закончив, она подняла мою правую ногу и поставила рядом с левой, пристально изучая ее. Когда она занялась ею, то уже не так интенсивно скребла ее камнем, а через несколько секунд остановилась, посмотрела на меня и что-то произнесла вопросительным тоном. Я могла только догадаться, что она спросила, не больно ли мне, когда она обрабатывает мою укороченную ногу. Я покачала головой, а она наклонилась над ней и стала тереть сильнее.

Свет был таким тусклым — на стенах было только несколько крошечных лампочек, — что я практически не различала другие фигуры в помещении, хотя заметила, что женщина рядом со мной намазала каким-то кашицеобразным веществом подмышки, а затем быстро его смыла. Я поняла, что это вещество удаляет волосы.

Наконец моя таеба взяла горсть принесенного мной черного мыла из оливкового масла и розовых лепестков и намылила меня. По своей структуре оно напоминало растопленное масло, и я закрыла глаза, расслабилась и наслаждалась ощущением ее рук, растирающих меня под простыней. Она снова и снова растирала и ополаскивала все мое тело с головы до ног. Когда на теле уже не осталось следов мыла, она стала позади меня. Я почувствовала ее руки на своих влажных волосах, а потом на голове. Подняв руку, я ощутила зернистое вещество, похожее на глину, которое она втирала в мою голову. Я уловила запах лаванды и, опять же, роз. Смыв все это, она отдала мне мои ведра, отвела в другую комнату и оставила там.

В этой комнате было так же жарко, как и в первой, но не было пара. Здесь женщины, все еще завернутые в фоты, расслабившись, сидели на полу, тихо переговаривались и смеялись. Я поняла, что в хамаме не просто совершался банный ритуал, это было место, где женщины могли побыть самими собой. В этой культуре разделялись сферы жизни мужчин и женщин, и за пределами своих домов женщины молчали, стараясь быть незаметными. Здесь же они могли насладиться ощущением свободы и заботливым отношением. Я нашла незанятое место возле стены, простелила на теплом каменном полу простыню, которую достала из своего ведра, и села на нее, вытянув ноги перед собой, затем убрала влажные волосы с глаз и стала рассматривать женщин, сидевших вокруг меня.

Тона их кожи менялись от бледного до темно-бежевого и мягкого коричневого и даже насыщенного кофейного. Я видела на их телах глубокие шрамы и странные наросты, родимые пятна и следы экземы. На каждом теле была отметина, оставленная жизнью. Я посмотрела на свое тело, и неожиданно, возможно, первый раз в жизни, мне понравился тон моей кожи. Я также с удивлением отметила, что у меня гладкая, безупречной структуры, красивая кожа. Я всегда считала ее слишком темной, непривлекательной по сравнению с жемчужной, кремово-белой и гипсовой кожей многих саксонок, с которыми я всегда сравнивала себя в Олбани. Я провела рукой вверх и вниз по своему бедру, восхищаясь его шелковистостью после столь интенсивного очищения. Затем я погладила свои руки, задержав ладони на плечах.

Никто не обращал на меня внимания, даже на мою укороченную ногу. Я была просто одной из частичек бурлящего человеческого моря, просто женщиной, на чьем теле жизнь оставила свои отметины.

Появилась Мена и села рядом со мной. Я улыбнулась ей, и она улыбнулась в ответ. Она посмотрела на мои ноги, указывая на правую, и мы разговорились. Я не знала, как объяснить ей, что у меня был полиомиелит, кроме как: «Я ребенок, очень болеть». Она кивнула и, убрав волосы с шеи, показала мне глубокий, плохо зарубцевавшийся шрам. Я поняла слово «отец», но она произнесла еще одно слово, которого я не знала, и нахмурилась, но я так и не смогла понять, что она пыталась сказать, объясняя, что с ней произошло.

Затем она, приподняв плечи, сделала вид, будто качает малыша, и вопросительно посмотрела на меня: есть ли у меня дети? Я посмотрела ей в глаза, а потом, непонятно почему, кивнула, положив руки на живот, и указала пальцем вверх в надежде, что она поняла, что я имела в виду.

Она поняла. Она сделала такое же движение и подняла руку с тремя пальцами.

Трое? У нее было три выкидыша или трое ее детей умерли? Но она такая молодая! Я инстинктивно потянулась к ней и сжала ее руки своими. Когда она сжала мои в ответ, у меня на глазах появились слезы, и я, не сдержавшись, расплакалась.

Я ни с кем не делилась своим горем — кроме Манон, которой я объяснила, что потеряла ребенка, когда та заявила, что никакого ребенка не было. А сейчас, когда я даже не описывала словами свое горе, я снова ощутила боль потери. Я знала: Мена понимает, что я чувствую, и я знала, что чувствует она. Ее глаза наполнились слезами, и она кивнула, продолжая сжимать мои руки.

Я видела, что она переживает и жалеет меня, и неожиданно тоже пожалела ее. Я подумала об одноруком мужчине средних лет, ее муже, приходившем к ней ночью. Я подумала о днях, проведенных ею под пристальным взглядом безжалостной Навары, обладающей властью старшей жены в доме и, конечно же, недовольной присутствием молодой и красивой младшей жены.

Где была семья Мены? Любила ли она своего мужа или просто была продана в его дом по какому-нибудь соглашению? Что оставило такой глубокий шрам на ее шее? Почему она потеряла троих детей? Будут ли у нее еще дети? Через какое-то время она отпустила мои руки и дружески похлопала меня по плечу, а я вытерла свое лицо краем фоты.

Мы сидели бок о бок, соприкасаясь плечами. Я ощутила такое облегчение, выплакавшись! «Как странно, — думала я, — проехав полсвета, найти единственную подругу — молодую жену марокканца, — ведь последней подруги я лишилась в шестнадцать лет».