Рондо - Александр Липарев

Наука так похожа на женщину! Сперва она кажется таинственной, недосягаемой, волшебной, от осторожного прикосновения к ней замирает сердце; потом приходит уверенность, что понял её всю, что никаких тайн в ней для тебя не осталось, и ты готов изменить ей с другими волшебными и таинственными; а ещё через некоторое время, если только ты не дурак, тебе приоткрывается её бесконечная непостижимость. Каждая наука по-своему сложна. Сложна и геология. Тут на уровне минералов-то не всё просто, а горные породы – сама неопределённость. Одни плавно переходят в другие, чёрное одновременно является белым, и нет чётких границ. И законов геологических нет. Есть тенденции. Развитие почти каждого процесса не идёт в одном направлении, а проходит через перебор многих вариантов, через попытки. Играет Бог в кости, безусловно, играет. Только в этих костях центр тяжести смещён. В каждом конкретном случае может выпасть сколько угодно очков, но какое-то одно значение выпадает чаще всего. Ему процесс и следует.

На фоне таких философствований сокращение сроков изготовления отчётов представлялось несущественной ерундой. Всё это так, но хотелось чего-то ещё. И потом: сорок лет, а для всех он остался просто Митей. Нет, молодые зовут его по имени-отчеству, но кто-то с годами становится Иваном Ивановичем, а кто-то навсегда остаётся Ваней. В чём разница? А в отношении окружающих: Ивана Ивановича слушают даже тогда, когда он несёт вздор, Ваню постоянно перебивают, стараются перекричать. А вообще-то, наплевать. Но что же всё-таки мучит?

Умерла мама. Она долго болела, много лежала, стала грузной, ей было трудно ходить. Ухаживала за ней Танька. В Мите давно не осталось обид. Всё превратилось в мелкую труху и высыпалось по дороге без остатка. А на первый план вышло то, что она его вырастила, что она мало чего хорошего видела в своей жизни. Ведь это безрадостно – долго жить с единственной мыслью, как дотянуть до получки, иметь маленькое хозяйство и скоротать весь свой век в коммунальной квартире. Имела она возможность прожить по-другому или ей так на роду написано?

Олег Минервин вырулил на кресло заместителя директора института. Митя по старой дружбе был с ним с глазу на глаз на «ты». И это не укрылось от чужих ушей. Было интересно наблюдать, как люди, которые до переселения Олега Александровича в новый кабинет, Митю не замечали, теперь подчёркнуто вежливо с ним раскланивались, а мелкие угодники пытались даже льстить и нравиться простому научному сотруднику. Между прочим, сам Олег с подобной публикой держался холодно.

Сперва появилось слово «консенсус», а чуть позже случилось небывалое: разрешили частное предпринимательство. Такого никто не ожидал. Экономику исправлять как-то надо, но, чтобы вот так… Декорации менялись при поднятом занавесе. И стало с людьми что-то происходить. Оттого ли, что совсем опустели магазины, оттого ли, что вельможных старцев на самом деле принялись отправлять на пенсию, или ещё из-за чего, но инертный, податливый, вздрагивающий от всякого прикосновения, кисель, называющийся народом, вдруг ожил, стал говорить, стал интересоваться. Слабо поверилось в будущее. Однако и изъеденная язвами старина сдаваться не спешила.

Радио и газеты бубнили: «Самоокупаемость…», «Хозрасчёт…», «Бригадный подряд…», «Пропасть между словом и делом…» Надвигалась дата – тысячелетие Крещения Руси. Вокруг юбилея запузырился патриотизм – сегодня и древность соединились. Древность представлялась героической, безупречной. Людей увлёк не тот книжный патриотизм, который столько лет прививался насильно, а свой собственный, своими мозгами осмысленный, своим сердцем принятый. Но не все мозги справились с непривычной работой. Нетренированные, не поняв, что к чему, но задетые общим поветрием, моментально вляпались в национализм. Что делать? Палка о двух концах.

«Открытость…», «Гласность…», «Закон о государственном предприятии», «Семейный подряд», «Народ, в конце концов, во всём разберётся…» В толстых журналах начали печатать произведения, о которых простые читатели раньше только слышали. Жить становилось веселее.

– А я взял отпуск и подрабатываю в Свято-Даниловом монастыре. Ты в курсе, что его восстанавливают? – спросил Андрей, щурясь от весеннего солнца.

Митя знал, что к тысячелетию Крещения Руси этот монастырь ударными темпами реставрировали и собирались устроить в нём резиденцию главы православной церкви.

– Там приятель мой работает, он потомственный гальванщик. Династия. Сейчас мы с ним басму делаем. Знаешь, что это такое?

– Не-а.

– Это такие тонкие медные ленты, на них шаблоном набивается рельефный рисунок – веточки там разные, листочки. Потом ленты несколько раз серебрят, а сверху покрывают золотом. Ими оббивают иконостас и разные деревянные детали.

– Слушай, я тоже хочу басму делать. А? Я за бесплатно…

Новое необычное время. Не то, которое сегодня, а то, которое ждёшь, которое вот-вот наступит. Его ещё нет, а ты торопишь его. В этом состоянии, очень похожем на лёгкое опьянение, хотелось поучаствовать в небудничных делах. Хотелось оставить в истории какую-нибудь свою метку. Пусть маленькую, медную, но свою.

Мите дали в руки дрель с круглой щёткой вместо сверла, объяснили, как очищать содовым раствором посеребрённые заготовки и строго– настрого запретили чертыхаться в стенах церкви. Внутри храм напоминал цех фабрики. Стучали молотки, жужжали дрели, рабочие таскали доски. Внизу плотники мастерски вырезали узорные ограждения. В отдельной комнате женщины в чёрном то ли подновляли иконы, то ли писали их заново. Гальваника разместилась на втором этаже. Готовые ленты басмы лежали на длинных деревянных скамьях. А покрывали их серебром и золотом в отдельной каморке. В ней, к стоящим на обшарпанном столе бакам, в которых готовят борщи в общепитовских столовых, тянулись плохо заизолированные провода. Это место с реостатами и амперметрами, расставленными кое-как, напоминало лабораторию неопрятного изобретателя. Потомственный гальванщик – рыжий, плотный, не старше Мити и Андрея, несмотря на необъятный живот, управлялся в тесноте своего хозяйства весьма ловко. И даже его густая лопатистая борода не мешала ему орудовать в легкомысленно небрежном ажуре болтающихся проводов и проволочек.

Ожидая новую порцию лент, Митя с интересом наблюдал, как бородатый гальванщик вынимает их из кастрюль, стараясь ничего не задеть. По всей видимости, инженер по технике безопасности в монастыре никогда не водился. Неожиданно мастер бросил всё и рванулся из своего закутка наперерез богатырской фигуре в чёрной рясе, шагавшей куда-то быстро, но, в то же время, величаво.

– Это отец эконом, – пояснил Андрей.

Разговор мастера с отцом экономом не занял и десяти секунд. А ещё через пять минут чёрный богатырь появился снова. В руках он держал скрученный из двойного газетного листа увесистый фунтик, доверху набитый золотыми обручальными кольцами. Содержимое кулька тут же отправилось в один из помятых баков.

– Откуда это?

– Прихожане жертвуют, – коротко ответил Андрей.

– Оперативно. И никаких квитанций, подписей и печатей.

Митя усердно трудился, но и успевал поглядывать по сторонам, запоминая особенности этого незнакомого ему мира. Невзирая на то, что он делал общее со всеми дело, его с самого начала не покидало чувство, что он оказался не в своём огороде. Такую же неловкость, смешанную с любопытством, он испытал давно, ещё в армии, когда его занесло на комсомольскую конференцию в Уссурийске. Там он был чужим, чужим он был и в церкви на обряде крещения. Чужой он и здесь.