Рондо - Александр Липарев

Голова заместителя директора по науке Сергея Александровича Корякина работала безостановочно. Не отменяя плановых заданий, он бросал отдел на решение, обнаруженных им накануне проблем. Задачи генерировались в большом количестве – компактные, сверкающие, без патины сомнений. Митя уже привык к тому, что большинству опытных учёных свойственно верить в свою безошибочность.

– Меня только немного настораживает широта его интересов. То он кидается в методику разведки, то в геохимию, то в формационный анализ. Чтобы считаться специалистом во всех направлениях, наверно, надо быть гением.

Митя вопросительно посмотрел на слушателей. В ответ несколько человек иронически улыбнулись.

Разве мог бы такой учёный заявить, что он ума не приложит, чем бы заняться ещё? Митя сам клевал понемножку в разных местах, но он не вовлекал в свои несистематизированные исследования других. И он не работал с такой сумасшедшей скоростью, как Корякин, и поэтому избегал, сопутствующих всякой спешке, откровенных ляпов. Сергею Александровичу не хватало времени вникать в мелочи, и поэтому он путал рудные объекты разного происхождения, привносил своё личное в методику математической статистики, особенно в приёмы формирования выборки первичных данных. Ходили слухи о его роли в создании каких-то важных государственных программ, но на том пятачке, где пасся Митя, Сергей Александрович не походил на вулкан, навечно преображающий большие пространства вокруг себя. Он напоминал долину гейзеров: вода, грязь, шум, пар и множество мелких фонтанчиков. Почти всё изверженное потом куда-то стекало и исчезало навсегда. Своими фонтанчиками он иногда мешал в самые ответственные моменты подготовки отчёта.

– Но что у него не отнять, так это трудолюбия. Пашет он, как трактор.

Правда, ехидному Мите казалось, что трудолюбие это подпитывалось не преданностью науке, а любовью к себе самому. Судя по обилию публикаций на самые разные, часто никак не связанные между собой, темы, судя по нетерпимости критики в свой адрес, Корякина интересовала не столько геология, сколько его собственное положение в ней.

– Но всё это лишь моё частное мнение. Я знаю людей, которые говорят о Корякине с восхищением.

А Корякин всё же был для института мощным мотором. Он своей бурной, часто непутёвой, деятельностью чем-то напоминал забавного толстенького руководителя государства времён Митиного детства. Он будоражил, теребил, от него шли волны. Правда, волны бывают разные: продольные всё на себе несут вперёд, поперечные только раскачивают – и никакого толка.

Нет, у Мити, без всякого сомнения, портился характер.

Вождь, занявший место прежнего, под вороний крик похороненного, отметился появлением нового сорта дешёвой водки и облавами на прогульщиков в кинотеатрах и магазинах. Идиотизм облав веселил народ. Похохатывал и Митя, но внутри у него копилась тоска – что-то как-то всё вокруг выглядело тёмно-серо и просветов не намечалось.

Однажды Минервин заметил, что Мите следовало бы взять за правило ходить на работу в галстуке. Митя за свою жизнь галстук одевал раза три – не больше. Не любил он галстуки – болтаются, мешают и смысла в них никакого. В одежде бесполезней галстука только хлястик на пальто. Митя воспринял это пожелание, как ещё одно покушение на его свободу, и психанул. Из-за какой-то пародии на удавку поцапался с хорошим человеком. В действительности для Мити это была очень болезненная сторона бытия. Голод на независимость, на свободу у него не уменьшался, а только рос.

У друзей-приятелей дела шли тоже неблестяще. Вадик превратился в нытика. Желание сделать карьеру он испытывал большое, но для этого надо шустрить, а у него – одни слова. Те, с кем он начинал, ушли далеко вперёд. Если верить тому, что говорит он, то никакой их заслуги в том нет. Они ничего из себя не представляют и лезут вверх по блату. Но если вспомнить про полное отсутствие у Вадика самокритики… И семейная жизнь портилась у него всё больше. И у Пашки неладно. Ему всегда хотелось стать вольным художником, но, знать, таланта не хватило. Были у него отдельные удачи, но целиком эту стезю он не осилил. Для него фотография – отдушина, но она не выдержала тягот повседневной жизни. Ему нужен королевский быт и, чтобы творчество приносило богатые доходы. А кроме этого, – славу, известность. А ещё одна болячка у него росла прямо под боком. Его сынуля ещё совсем ребёнок, но явно тянется к матери, чураясь отца. Пашку это бесило. Вокруг Андрея атмосфера вроде бы была получше: он по уши погрузился в добычу денег и никакими другими заботами себя не обременял, зато это прибавляло страданий его Клаве. Андрей в бытовых делах был абсолютным иждивенцем, всё держалось на жене. А вдобавок она сходила с ума на почве равности. Чёрт его знает, были для этого основания или нет? Скорее всего, нет. Андрей весь в работе, ему не до баб.

И с другого бока приходили невесёлые новости. Говорили, что Игорь совсем спился. Слава Богу, у Вовки и Олега всё нормально. Олег с очень большим запозданием нарядился в свитер грубой вязки и принялся рассуждать о папе Хэме, о его образе жизни. Дорвался взрослый мужик до реализации юношеских мечтаний. Но он и много работал, писал маслом. На его картинах – каких-то фантастических пейзажах растения переплетались ветвями, листьями, цветами, и эти переплетения образовывали фигуры с известных полотен старых мастеров. У него дома на стенах вплотную одна к другой висели сучковато-травянистые Данаи, Венеры, Юдифи и Святые Себастьяны.

И тут новый руководитель государства приказал долго жить. Опять по просторам страны прокатилась траурная музыка, опять по радио призывали тесней сплотиться вокруг… Население страны, густо посыпанное идеологической шелухой, с вялым интересом ждало, что будет дальше. В свете траурных событий особенно интересно было узнать, чего достиг Серёжка. Но тот по телефону извинился и, сославшись на нехватку времени, от встречи отказался.

Новый лидер с трудом открывал глаза, чувствовалось, что он бесконечно больной человек и удерживается на этом свете из последних сил. Но, тем не менее, от его имени провозгласили кампанию по мелиорации земель, тем самым обеспечив журналистов свежей темой. По этому поводу даже не шутили, настолько от кремлёвских инициатив разило затхлостью и безнадёжностью. Будет когда-нибудь конец этой тягомотине? Всё больше людей в открытую, в полный голос высказывали кто недоумение, кто недовольство. Говорили, не боялись на улицах, в очередях, в транспорте.

Через небольшое время скончался и этот Генсек. Партийцы, столкнувшись с третьими подряд кремлёвскими похоронами, уже не нервничали, не носились по коридорам с растерянными глазами и вытянутыми, как у встревоженных гусаков, шеями, а, соревнуясь в прозорливости, предсказывали, кто станет у руля в этот раз. Грешно, ой как грешно, но в народе по поводу высоких утрат шутили. Шутили и тяжело вздыхали не от скорби, а от безысходности. Всё, что происходило в Кремле, даже приход смерти, становилось рутинным, сухим, скучным.

– Ну и что ты собираешься делать?

– А что тут сделаешь? Сейчас пока точно, ничего. Время должно пройти.

Серёжка много выпил, и его физиономия густо багровела на фоне бледно-зелёных обоев. Сейчас он очень походил на своего отца. Он осунулся, обмяк. И квартира его обмякла. Бывшая гордость – деревянная конструкция под названием «Хельга» потускнела и не знала, как прикрыть исцарапанные бока. Когда-то упругая Белла тоже обмякла, одрябла и теперь перемещалась по квартире не гордым крейсером, рассекавшим могучей грудью, подвернувшееся на пути пространство, а устало переваливалась с боку на бок.