Алая королева - Филиппа Грегори

Итак, я настрочила множество писем и без конца велела Неду Партону развозить их. Я хорошенько выбранила Елизавету Вудвилл, эту бывшую королеву, за поведение ее дочерей, о котором мне постоянно докладывали, добавляя все больше подробностей. Многие восторгались изысканными нарядами этих девиц, восхищались тем, какое высокое место они занимают при дворе, как они очаровательны и веселы, каким неподдельно легким, типичным для всех Риверсов обаянием они обладают, с каким искренним удовольствием переходят от одного развлечения к другому. Если раньше некоторые лишь намекали на то, что бабушка принцесс Жакетта Риверс была ведьмой, праправнучкой водной богини Мелюзины, то теперь многие пришли к выводу, что и все дочери Елизаветы Вудвилл тоже в определенной степени владеют магией. А самой лучшей и красивой из них была та, которую мой сын Генри намеревался взять в жены. Но теперь эта девушка вела себя так, словно напрочь забыла и о Генри, и об их помолвке. Я написала Елизавете, требуя объяснений, поскольку она нарушила свою клятву; написала этой тщеславной девчонке, принцессе Йоркской, и осыпала ее упреками; написала своему сыну Генри, напомнив о его долге, — но никто, никто не потрудился мне ответить!

Одна в своем старом доме, я чувствовала себя ужасно одинокой — хотя всю жизнь, казалось бы, только и мечтала об одиночестве и возможности целиком посвятить себя Богу. Но я действительно была очень одинока. И уже начинала опасаться, что в моей судьбе ничего никогда не изменится, что я так и окончу здесь свои дни, время от времени видясь с мужем-зубоскалом, который будет пить вино из моего погреба и с наслаждением, достойным истинного браконьера, есть дичь, подстреленную в моих полях и лесах. Иногда, но с большим опозданием, до меня будут доноситься дворцовые сплетни, и это лишний раз скажет мне о том, что все покинули меня, что я более не играю в этом обществе никакой значимой роли. Порой я будут получать весточки от сына из далекой страны, он будет вежливо желать мне всего наилучшего, а в день своего рождения благодарить за то, чем я ради него пожертвовала. Но никогда не пошлет мне ни слова любви, не позовет к себе, не предложит встретиться.

В своем горьком одиночестве я часто размышляла о том, что нас с ним разделили слишком рано, когда он был еще совсем малышом; нам так и не удалось стать родными людьми. Никогда я не была близка ему так, как мать может быть близка своему ребенку; как Елизавета Вудвилл была близка своим детям, которых сама растила, не скрывая искренней любви к ним. Теперь, когда я уже ничем не была полезна своему сыну, он, наверное, и вовсе готов был забыть обо мне. Ведь, если честно, как ни прискорбно это признавать, не будь он наследником моего дома и средоточием всех моих честолюбивых планов, я бы и сама, наверное, уже забыла о нем.

В итоге жизнь моя свелась к тому, что королевский двор не помнил меня, муж надо мной насмехался, сын ничем не мог поддержать, а Господь более не беседовал со мной. И отчего-то меня совсем не утешало то, что двор я презираю, мужа никогда не любила, а сына родила только для того, чтобы осуществить собственное великое, как мне казалось, предназначение. Но если ни он, ни я не в состоянии помочь друг другу воплотить в жизнь предначертанное самой судьбой, то какой нам друг от друга прок? Однако, даже думая так, я продолжала молиться. Я просто не представляла, что мне еще делать. И молилась, молилась…

Понтефракт, июнь 1484 года

Миледи, этим письмом надеюсь привлечь Ваше внимание к договору, подписанному королем Ричардом и нынешним правителем Бретани, который также является ее казначеем и главнокомандующим ее армии (поскольку герцог в настоящее время совсем спятил). Согласно этому договору, Англия обязуется поставить в Бретань лучников, чтобы поддержать ее в борьбе против Франции; в качестве ответной услуги бретонцы обещают посадить Генри Тюдора в тюрьму, а затем отправить домой, где его смогут казнить как изменника. Мне показалось, что Вам, миледи, будет интересно об этом узнать.

Остаюсь Вашим преданным супругом,

Стэнли.

Кроме Неда Партона, мне некому было довериться. Пришлось рискнуть и отправить с ним всего одну строчку Джасперу:

По словам Стэнли, Ричард заключил договор с Бретанью. Готовится арест Генри. Осторожней!

Отослав Партона, я отправилась в часовню, опустилась на колени у алтаря и, обратившись лицом к распятию, без конца шептала: «Господи, спаси и сохрани его. Спаси и сохрани моего сына. Помоги ему одержать победу».

Через месяц я получила письмо от Джаспера, весьма короткое и, как всегда, очень деловое.

Франция, июль 1484 года

Спасибо, что предупредила. Эти новости, кстати, полностью подтвердил твой друг епископ Мортон, который слышал во Франции то же самое. Я с отрядом верных людей сразу направился в Анжу и пересек границу, стараясь привлечь к себе как можно больше внимания, а Генри, переодетый в платье слуги, тем временем мчался по дороге в Ванн с охраной, состоявшей всего из пяти человек. Он успел пересечь границу ровно на один день раньше бретонцев, которые преследовали его буквально по пятам. Впрочем, твой сын всегда в минуты крайней опасности сохраняет спокойствие; позже, когда угроза миновала, мы с ним славно посмеялись над этим приключением.

Французский король хорошо нас принял и посулил поддержку — как людьми, так и деньгами. Он обещал открыть для нас двери тюрем, чтобы мы набрали наемников среди разных головорезов; у меня уже есть вполне определенный план того, как быстро обучить их азам военного искусства. У нас появился шанс, Маргарита…

Дж. Т.

Рождественские праздники для королевского двора были устроены в Вестминстере; слуги сплетничали, что торжество было столь же великолепным, как и при короле Эдуарде, а может, и лучше. В каждом новом рассказе звучало все больше восхищения музыкой, рождественским представлением, роскошными нарядами и грандиозным пиром. Мои слуги притащили большое полено, которое по традиции сожгли в сочельник, украсили дом омелой и падубом и отлично повеселились без меня на кухне и в нижнем этаже дома.

Я же провела время в часовне, и мне казалось, что ее мраморный пол как-то особенно холоден под моими коленями. Душа не знала покоя; в этом мире у меня не осталось ни своего места, ни надежды. Ричард отмечал Рождество в Вестминстере, защищенный могущественной властью Йорков, гордый и совершенно неуязвимый и для моего сына, и для моего деверя, бедных приживалов при дворе французского короля, извечного врага Англии. Я чувствовала, как они унижены, как все глубже погружаются в болото всеобщего пренебрежения; но больше всего я боялась, что мой сын так и будет до конца жизни бесцельно слоняться по залам французского двора, известный лишь как претендент второго ряда, достойный, возможно, чтобы на него сделали какую-то ставку в политических играх, но сам по себе не имеющий особого значения.

Наконец мне все же доставили весточку от мужа из Вестминстера — он крайне редко писал мне, — и я накинулась на это послание, точно нищий на брошенную корку хлеба. Мне слишком не хватало новостей из внешнего мира, так что было не до гордости.