Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

осовременивание здесь встроены тонкие литературные аллюзии: первая строка повторяет интонацию и структуру заглавия «Певца во стане русских воинов». Больные или бесперспективно закисающие девы слиплись по смежности с кислыми водами Кисловодска. Звездострадалец: так посмотреть – эвфемизм неприличного слова, посмотреть этак – все-таки «звезда с звездою говорит». Актуализация («старлей спецназа») наводит на мысль о знаменитом стихотворении Льва Лосева «Валерик», где лермонтовская фразеология проецируется на эпизод афганской войны. Образ Лермонтова, вцепившегося, как бультерьер, в хребет Кавказу, этот хребет двоится: он и географичен, и физиологичен – и все это воскрешает сцену борьбы Мцыри с барсом, причем Кавказ и страшный хищник отождествляются.

Но более всего потрясает читателя то, что герой Генделева описан как каратель, буквально купающийся в крови – и действующий при этом автоматически, бессознательно:

4

                        он

          приходил из-за реки

                     из дела

               выскочив-таки

      и с шашки слизывал мозги

            побегом базилика

      как будто бы и ни при чем

      томительно склоняет в сон

                         и

            самому немного

                      черт

   противунравственно и дико

                         5

лишь злой чечен не спросит чем

      после химчистки от плеча

            пах правый пах

                         и

                      бряк

               рукав бекеши

Общий очерк фигуры поэта здесь в духе Владимира Соловьева: Лермонтов – сам демон, его душа, как писал Соловьев, беспросветно погибла[473]:

3

                         то

         саблезубый как Аллах

           и на душе его ни зги

          ах на устах его молчок

                         и

         на челе его ни блика

– но именно поэтому – и у Соловьева, и у Генделева – он имеет некое знание запредельного происхождения: «Он приходил из-за реки…» – то есть побывав «по ту сторону» – очевидно, по ту сторону добра и зла; именно потому его словесность имеет такую подлинную власть над нами, что вгоняет в озноб:

                         Но

           выскочив из-за угла

   стремглав запутавшись в полах

      озноб как мальчик-казачок

          бежал висеть на удилах

его словесности его прекраснодиколикой

Эта строфа полна спрессованного смысла: словесность Лермонтова – это романтическая лошадь, вставшая на дыбы, которую укрощает, вися на удилах, казачок – Азамат, и он же Казбич, и он же озноб. И вместе с тем – это прекрасноликая дикарка (Бэла и есть «прекрасная», хотя и не по-татарски); в память сюжета «Бэлы» лошадь и женщина взаимозаменимы. Этот озноб, несомненно, – пастернаковская «Лермонтова дрожь», которая есть жизнь: «Я жизнь, как Лермонтова дрожь, / Как губы, в вермут окунал»[474].

Суждение Соловьева о сверхчеловечестве[475], демонизме[476] и нравственной погибели Лермонтова и одновременно о его касании мирам иным[477] есть самое авторитетное о нем суждение в русской традиции, потом смягченное Мережковским (в эссе «Лермонтов – поэт сверхчеловечества») и поэтами XX века: «И за Лермонтова Михаила / Я отдам тебе строгий отчет»[478] (этот «строгий отчет» – цитата из «Журнала Печорина»[479]). Но Генделев идет дальше в своем восторге-ужасе перед сверхчеловеком. Ему недостаточно реальных грехов Лермонтова, его измывательства над женщинами и друзьями, это для него мелковато, и он нагружает Лермонтова грехами посерьезнее, делает его плейбоем-убийцей: «и с шашки слизывал мозги / побегом базилика». Прав ли Генделев?

Речь идет о правительственных войсках, планомерно продвигающихся в глубь Чечни, об экспедициях, в которых Лермонтов действительно участвовал, выказывая чудеса храбрости, но действуя в рамках общего военного предприятия. Каким же образом у Генделева могло составиться впечатление, что Лермонтов был «мясник» – убивал для собственного удовольствия?

Летом – осенью 1840 года Лермонтов принял участие в нескольких экспедициях в Чечню своего полка под начальством генерала Галафеева – в июле, сентябре и конце октября. В октябре ему посчастливилось самому стать командиром небольшого отряда. И это все – ни в 1837-м (в первой ссылке), ни в 1841-м он не воевал.

Конный отряд охотников (то есть добровольцев) Лермонтова был унаследован им от раненого Руфина Дорохова (1801–1852), известного своей отчаянной храбростью и неукротимым нравом, за который он подвергался постоянным разжалованиям в солдаты – и снова за отвагу производился в офицеры. Дорохов давно стал легендой к тому времени, когда Лев Толстой был на Кавказе. Известно, что этот отчаянный смельчак стал прототипом толстовского Долохова: в конце концов, горцы его все же изрубили насмерть на берегах Гойты[480].

Отряд охотников был настоящим сбродом: «татары-магометане, кабардинцы, казаки»[481], одетые в лохмотья, свирепые настолько, что стрельбе они предпочитали резню и напропалую неслись на завалы чеченцев, стремясь скорее ввязаться в дело. Лермонтов спал с ними на голой земле, налетал на завалы, ел вместе с ними, носил грязную красную рубашку, знакомую нам по рассказу Толстого «Набег» (там в ней ходит поручик Розенкранц). В такой рубахе он и был убит, в описи его имущества остались еще семь таких алых канаусовых рубах. Вся история с этим отрядом развернулась в конце октября – начале ноября, во время третьей лермонтовской экспедиции в Чечню, начатой во второй половине октября и оконченной 6 ноября. С этим же отрядом поэт был во втором деле на Валерике, когда полк строил переправу под огнем противника.

Само слово «охотники» и могло младшего поэта сбить с толку. Это были опытные профессионалы, добровольно идущие на самые опасные участки фронта. Скорее всего, фраза из воспоминаний Палена, что они «стрельбе предпочитали резню», чрезмерно подействовала на воображение Генделева. Известно, что Лермонтов со своим отрядом брал на себя охрану пушек, не подпуская к ним горцев. Славу себе на Валерике он снискал как связной офицер, бесстрашно носившийся по фронту под градом пуль, передавая сообщения[482].

Вот еще источник, который можно было употребить во зло: квартирьер полка, барон Лев Васильевич Россильон, рассказывал Висковатову: «Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда»[483]. Слова «врезывались», «головорезы», «партизанская война» могли дать повод к самым смелым фантазиям.

Далее: фраза «мадам да он мясник мадам» опирается на уверенность Генделева, что якобы офицеры полка осудили Лермонтова за жестокость. По устной легенде, версия о том, что имеется какая-то архивная наглухо закрытая информация, будто офицеры полка потребовали убрать от них Лермонтова «за жестокость», пошла от Ираклия Андроникова. Якобы он поведал об этом в неформальной обстановке на Лермонтовской конференции в Пятигорске в начале 1970-х,