Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гюрза Тенгинского полка: генделевская ода Лермонтову
В Израиле любили русские книги. В конце XIX – начале XX века первая волна русских евреев, строителей страны, привезла с собой Лермонтова, Некрасова и Фруга, а жизни училась по позднему Льву Толстому – кибуцник, так сказать, одной рукой пахал, а другой листал его поздние статьи. Вторая волна приехала в революцию – с Блоком. После Второй мировой советские евреи принесли любовь к Есенину. Эта волна вывезла и особенно трепетное отношение к «Войне и миру» Льва Толстого. «Какое мне дело до того, как Толстой искажал исторические источники о 12-м годе? Я с „Войной и миром“ прошел три войны, я сам был капитан Тушин, я вот этими руками бросал в них снаряды!» – как сказал нам в Тель-Авиве один бригадный генерал (три войны были кампании 1956, 1967 и 1973 годов). В 1970-е уже наше поколение прихватило с собой Веничку Ерофеева (его первая публикация на Западе появилась в 1973-м в иерусалимском альманахе «Ами») и Иосифа Бродского. Сейчас переводят Акунина, Битова, Пелевина. Книги пока еще читают.
Русская классика переведена на иврит вся, многое по два и по три раза, потому что по мере того, как обновлялся иврит, старые переводы устаревали. Пушкин переведен почти весь – и очень хорошо, но не он стал первой любовью становящейся поэзии на иврите. Дело было в начале XX века, когда еврейские поэты в Вильне, Варшаве, Одессе начинали возрождать древний язык. Основатели молодой израильской поэзии говорили, что поэтом их юности был Лермонтов: «Пушкин не был чужд нам, но наша кровь пришла в волнение от лермонтовского „Демона“», – писал поэт Я. Фихман[469]. Не только богоборчество вдохновляло еврейскую светскую поэзию, делавшую тогда первые шаги. Надо думать, что не меньше очаровывало свободное проявление личного религиозного чувства у Лермонтова. В особенности любимо было стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива…» (1837) – его переводили одиннадцать раз.
Лермонтова любили в Израиле и в силу того обстоятельства, не слишком известного в России, что из всей русской классической литературы он один проявил сочувствие к гонимым евреям. Я имею в виду его раннюю незаконченную драму «Испанцы» (1830), впервые опубликованную в 1880 году в сборнике «Юношеские драмы Лермонтова». Ее возникновение принято связывать с так называемым Велижским кровавым наветом, который был прекращен благодаря адмиралу Мордвинову – свойственнику Арсеньевой, подолгу гостившему в Тарханах.
Особенное внимание израильского читателя Лермонтов приковал к себе, когда у него нашелся чудо-переводчик, сотворивший на иврите нечто большее, чем перевод: хрустально-прозрачный и целиком аутентичный текст Лермонтова на другом языке – при этом текст современный! Это поэт Борис Гапонов (1934–1972), работавший всю жизнь в Советском Союзе. Больной, живший в ужасных условиях в Грузии, он переводил на иврит русскую и грузинскую поэзию и умер через полгода после переезда в Израиль. Иврит он выучил сам, сперва у деда-раввина, прошедшего лагеря, далее – по книгам. Гапонов перевел «Героя нашего времени» (1972) и подготовил сборник «Лирика», включающий 145 лермонтовских стихотворений.
Когда преподаешь русскую литературу израильтянам нового поколения, никогда не знаешь, что они в ней полюбят. Нам удивительно, что их любимым героем неизменно оказывается удалец Долохов, а не русские Гамлеты – Андрей и Пьер. Однако больше всего израильтяне любят «Героя нашего времени». Горы, мирные и немирные туземцы, молодость, ирония, женщины и кони – и смерть, которая рядом. Одна израильская студентка сказала, что перед ней открылся новый мир: «Что может быть лучше, чем бокал красного вина, сигарета и „Княжна Мери“?»
Но по-настоящему Лермонтов в Израиле оказался остро востребован, когда сюда попали русские репатрианты 1970–1980-х и впервые увидели войну. Самым ярким лицом русско-израильской литературы был поэт Михаил Генделев. Он репатриировался из Ленинграда в 1977-м, а умер в 2009-м, не дожив до шестидесяти. Генделев уезжал от петербургской эпигонской ностальгии «ленинградской школы». В Израиле он подоспел к Ливанской кампании 1982 года, в которой участвовал как врач, и война надолго стала главной его темой. Лермонтов оказался нужен ему как двойник, полтора столетия назад тоже оказавшийся в центре кровавой схватки со страшным врагом. И враг, казалось, был тот же самый.
Свою вторую книгу он назвал без ложной скромности «Стихотворения Михаила Генделева» (1984) – прямая аллюзия на «Стихотворения Михаила Лермонтова». В ней описана война в лунных садах Аллаха; смерть, летящая между деревьев, среди «железных апельсинов»; бальзамический воздух и благословенная земля, усеянная зацветающими трупами. Книга строилась на романтическом контрасте ужаса и красоты, в нее необходимым элементом входила некоторая стоическая отрешенность в показе – так в «Валерике» (1840) в виду трагических сцен я-рассказчик отмечает свое оцепенение: «Но не нашел в душе моей / Я сожаленья, ни печали»[470].
В зрелых книгах Генделева стержневой темой становится Бог, поэт спорит с Господом. Его поэзия горяча, экспрессивна, часто кощунственна. Он говорил с гордостью: «Я пишу то, что нельзя». Стихотворение «Памяти Демона» (2004), которое я хочу рассмотреть, – это тоже то, что нельзя.
Модус этого стихотворения – животворящее кощунство, модус, столь излюбленный Иосифом Бродским. Поэт начинает свой портрет Лермонтова-демона с образа ядовитой змеи:
1
Как
змея учат молоку
так
змеи любят молоко
но
в молоке перед грозой скисает жало
гюрзу тенгинского полка
вспоила смерть его строку
железным ржавым молоком
не отпускала от груди
не
удержала[471]
Гюрза – вид гадюки, змея, очень ядовитая и опасная. Легко объяснить этот образ эпитетом «ядовитый», ставшим традиционным по отношению к Лермонтову с его обычаем издеваться над ближними – см. выражение «проучить ядовитую гадину»: Висковатов поясняет, что он сам его слышал от многих в своих разговорах со свидетелями событий в Пятигорске[472]. Змеи не только не пьют молока, но у них не имеется и жала – это фигура речи. Для поэта это разбег, чтобы обосновать железное молоко смерти-кормилицы. Во второй строке шок только усиливается:
2
шармер на водах кислых дев
звездострадальца на манер
мадам
да он мясник
мадам
старлей спецназа
царя игральный офицер
младой опальный волкодав
вцепившийся
как бультерьер
в хребет
Кавказу
При лобовой установке на шокирующее