Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такая свадьба, будучи магической компенсацией малого ущерба – бедности вступающих в брак, как бы создавала противоток добра, способный одолеть угрозу надвигающегося великого горя – мора, глада, труса. Здесь же речь явно шла об отчаянном желании одесских евреев не допустить беды, уже ими испытанной. Одесса была освобождена от «первых» большевиков добровольческими войсками летом 1918-го. Черная свадьба, к которой принято было прибегать как к крайнему средству, видимо, понадобилась в октябре 1918-го, чтобы снова не оказаться под советской властью. И это подействовало! Эффект, однако, был недолгим: Одесса пала уже в апреле 1919-го. Правда, осенью того же года большевиков оттеснили опять – но всего на какие-то полгода. С черной оспой или какой-нибудь бубонной чумой сладить было проще.
Однако все претерпевший город все-таки уцелел, мощеный синей вулканической лавой, которую возили из Неаполя на обратных рейсах вместо балласта, и заросший японскими акациями-сефорами. Нет, хотелось бы вернуться в Одессу! Там я сама своими ушами слышала, затаившись в углу лавочки, не дыша, боясь спугнуть, как одна продавщица сказала другой: «Но вернемся к нашим баранам моей туманной юности».
Дальних колоний хинин, или Маленькие вещи
В «Звезде» № 10 за 2017 год поэт Давид Раскин в статье «Облака уплывающих империй» сопоставил мандельштамовское стихотворение «Я пью за военные астры» (1931) со стихотворением Редьярда Киплинга «Туземец» (1894; русский перевод – 1936). Автор этих строк в свое время заметила необъяснимое сходство этих двух текстов, но, отчаявшись найти доказательства знакомства Мандельштама с этим стихотворением, решила держать свое наблюдение при себе.
Однако теперь, раз этот сюжет, с легкой руки петербургского поэта, опубликован, ничто не мешает представить все аргументы за и против того, что литературное влияние в этом случае могло иметь место.
Я пью за военные астры, за все, чем корили меня:
За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня,
За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин,
За розы в кабине роллс-ройса, за масло парижских картин.
Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,
За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин,
Я пью, но еще не придумал[454] – из двух выбираю одно:
Веселое асти-спуманте иль папского замка вино…
Александр Жолковский в классической статье[455] указал на очевидный русский претекст мандельштамовского стихотворения: это «Друзьям» – позднее (1862) стихотворение Вяземского, написанное «новомодным» в 1860-е размером, воспринимавшимся как «некрасовский», и звучащее странно современно: «Я пью за здоровье немногих, / Немногих, но верных друзей». Давид Раскин предположил еще один возможный импульс, гораздо более близкий по времени, который позволяет распознать новые смысловые нотки в знакомом стихотворении. Это киплинговское «The Native-born» (1894), по-русски известное как «Туземец». Стихотворение впервые появилось в печати в переводе Б. Брика[456] в знаменитом сборнике переводов из Киплинга, выпущенном Валентином Стеничем[457] в 1936 году[458]. Впрочем, правильнее было бы перевести «Туземцы» – ведь в оригинале используется множественное число: «A health to the Native-born! // They change their skies above them»; речь идет об англичанах, рожденных и выросших в колониях, – как и сам Киплинг, появившийся на свет в Индии. Самое точное название предложил В. Бетаки: «Уроженцы колоний».
Александр Жолковский перечислил четыре формальных черты, совпадающих у Вяземского и Мандельштама: это выбор перволичной формы, совпадение начала тоста с началом стихотворения, формула тоста («пить за»), и размер – трехстопный амфибрахий.
Стихотворение Киплинга – это развернутый заздравный тост, тоже провозглашаемый от первого лица (здесь во множественном числе). Киплинговский текст открывается здравицей королеве – по традиционному порядку первой. Все стихотворение пронизано повтором формульного Drink to (пить за): «We’ve drunk to the Queen – (God bless her! – ), в русском переводе: «Всевышний, храни королеву!» Далее на протяжении всего стихотворения формула более десяти раз повторяется как «To (за)» в анафоре:
To the men of the Four New Nations (За Четыре новых народа),
And the Islands of the Sea – (За отмели дальних морей),
To the last least lump of coral (За самый последний… риф) <…>
To the hush of the breathless morning / On the thin, tin, crackling roofs
(За утро на кровлях железных, / Звенящих от наших шагов),
To the haze of the burned back-ranges / And the dust of the shoeless hoofs…
(За крик неподкованных мулов, / За едкую гарь очагов)».
Размер киплинговского стихотворения – трехстопный дольник, в котором варьируют все стопы (в стопе три, два и один слог, подвижное ударение, разнообразие комбинаций стоп в строке), с амфибрахием он никогда полностью не совпадает, но часто звучит, как амфибрахий, к концу нечетных строк, где трехстопность плюс женская рифма создают амфибрахическую стопу: ср. «To the hush / of the breath / less morning». Надо напомнить, что в английской поэзии Киплинг был замечательным новатором, и его свободно варьирующие дольники, близкие к народной поэзии, не только позволили ввести в стих современную разговорную речь, но и придали ему необычайное богатство звучания.
Главной тональностью «Астр» был вызов: Н. Я. Мандельштам называла это стихотворение «дразнилкой». По мнению Жолковского, «Астры», как и прототекст Вяземского, – это своего рода «криптограмма верности <…> друзьям и общему поэтическому прошлому»[459]. И в стихотворении Киплинга, особенно на взгляд из советского контекста, различим вызов: «Туземец», воспевающий всемирную солидарность скромных строителей империи, мог показаться наиболее политически вызывающим и наименее пригодным для публикации из всех киплинговских стихотворений. В любом случае оно не было опубликовано в русском переводе в 1922 году в разгар нэпа, в момент наибольшей литературной свободы. Можно уверенно сказать, что в 1931 году «Туземец» звучал, на советский слух, еще неприемлемее, поскольку утверждал имперские ценности главного противника России – Британии, противостояние с которой обострилось в конце 1920-х (так называемый «ультиматум Керзона»).
Первая и лучшая переводчица Киплинга Ада Оношкович-Яцына[460] получила толстый том стихотворений этого поэта в августе 1921 года – от кого, в дневнике не говорится, но, вероятно, от Чуковского, главного петроградского англофила. Это мог быть том «Inclusive Verse» (1919), в который входило и стихотворение «The Native-Born». Весь следующий год Оношкович-Яцына над ним работала, и в 1922-м вышла книжка из двадцати двух «Избранных стихотворений» Киплинга в ее переводах.
Тетради дневников Яцыны за этот период уничтожены. Причины тому могут быть как политические, так и личные: с весны 1920 года развертывался страстный роман