Американские боги. Король горной долины. Сыновья Ананси - Нил Гейман

В течение двенадцати лет они вели бешеную, кровавую войну с хозяевами плантаций, с войсками, прибывшими из Франции. Они сражались, сражались, не отступая ни перед чем, и — сложно в то поверить, — они победили.

Первого января 1804 года была провозглашена независимость острова Святого Доминика, который вскоре стал известен в мире как Республика Гаити. Дожить до этого момента Большому Однорукому не было суждено. Он погиб в августе 1802-го от штыка французского солдата.

В момент смерти Большого Однорукого (которого раньше звали Гиацинтом, а еще раньше Чернильным Джеком, но который в душе навсегда остался Агасу) его сестра, которую он помнил как Вутуту и которую на первой плантации в Каролине прозвали Мэри, а потом, когда она стала домашней рабыней, Дейзи, а потом, когда ее продали в дом семьи Лавер у реки под Новым Орлеаном, Сьюки, почувствовав, как между ребрами у нее прошел холодный штык, закричала и разразилась безудержными рыданиями. Ее дочки-близняшки проснулись и заревели. Кожа у малюток была цвета кофе со сливками, они были совсем не похожи на тех чернокожих детей, которых она рожала на плантации, сама еще будучи почти ребенком, — их она не видела с тех пор, как старшему исполнилось пятнадцать, а младшему десять. Средняя девочка умерла год назад, когда мать продали другим хозяевам.

С тех пор как Сьюки сошла с корабля на берег, ее много раз секли: однажды ей втерли в раны соль, а в другой раз ее секли так долго и с таким ожесточением, что она в течение нескольких дней не могла сидеть, а от любого прикосновения к спине ее передергивало. В юности ее несколько раз насиловали: и черные, которых клали спать рядом на нарах, и белые. Ее сажали на цепь. Но даже тогда она не пролила ни единой слезинки. С тех пор как ее разлучили с братом, она заплакала только однажды. Это было в Северной Каролине, когда она увидела, что детей рабов кормят из той же лохани, что и собак, увидела, как ее детишки вырывают у собак объедки. Это происходило у нее на глазах — она видела такое и раньше, она видела это каждый день на плантации, она увидит это еще много-много раз, прежде чем ее увезут в другое место, — но в тот день это разбило ей сердце.

Когда-то она была красивой. Но годы страданий взяли свое, и красота ушла. Лицо исполосовали морщины, а в карих глазах затаилось слишком много боли.

Одиннадцать лет назад, когда ей было двадцать пять, у нее отнялась правая рука. Никто из белых не мог понять, в чем дело. Плоть иссохла, и рука безвольно болталась вдоль тела, все равно что кость, обтянутая кожей. С тех пор она стала домашней рабыней.

Семейство Кастертон, владевшее плантацией, оценило ее стряпню и умение управляться по дому, но иссохшая рука раздражала миссис Кастертон, поэтому ее продали семье Лавер, которая год назад переехала из Луизианы: толстяк и весельчак мистер Лавер как раз искал кухарку и служанку, которая бы выполняла всю работу по дому. Иссохшая рука рабыни Дейзи не вызывала у него ни малейшего отторжения. Когда, год спустя, семейство Лавер вернулось в Луизиану, рабыня Сьюки поехала с ними.

В Новом Орлеане к ней стали ходить женщины, и мужчины тоже — за излечением, любовными приворотами, амулетами, — ходили-то, конечно, в основном черные, но и белые тоже. Семья Лавер смотрела на это сквозь пальцы. Может, им казалось, что иметь рабыню, которую все боятся и уважают, престижно. И все-таки свободу они ей не вернули.

По ночам Сьюки заходила в байю[85]и танцевала калинду и бамбулу. Так же как танцоры на ее родине и на острове Святого Доминика, те, кто танцевал байю, в качестве вудона почитали черного полоза; и все-таки в этих местах боги ее родины и боги других африканских народов не овладевали черными людьми так, как ее братом или другими рабами с острова Святого Доминика. Но она все равно продолжала призывать их и выкрикивать их имена, прося у них покровительства.

Она вслушивалась в разговоры белых о восстании на Санто-Доминго (как они его называли), о том, что оно обречено на неудачу — «Вы только подумайте! Страна людоедов!» — а потом вдруг заметила, что разговоры прекратились.

Вскоре ей показалось, что они делают вид, будто такого места, как Санто-Доминго, вовсе никогда не существовало, а что до Гаити, то это слово ни разу и не прозвучало. Как будто вся Америка вдруг решила, что стоит только уверовать, и немалый по размерам Карибский остров исчезнет с лица земли по одному лишь человеческому желанию.

Потомство мистера и миссис Лавер выросло под бдительным присмотром Сьюки. Самый младший в детстве не мог произнести «Сьюки» и стал называть ее Мама Зузу, и имя к ней прилипло. Шел 1821 год, и Сьюки уже разменяла пятый десяток. На вид она выглядела гораздо старше.

Она знала больше тайн, чем старуха Санитэ Дэдэ, торгующая сластями перед Кабильдо,[86]больше, чем Мари Салоппэ, которая называла себя королевой Вуду: обе были цветными и свободными, а Мама Зузу была рабыней, рабыней и умрет, по крайней мере так пообещал ей хозяин.

Как-то к ней пришла молодая особа, которая представилась вдовой Парис. Она хотела узнать, что случилось с ее мужем. Молодая, гордая, с упругой грудью. В ней текла африканская кровь, а еще европейская, а еще индейская. Кожа у нее была красноватого оттенка, волосы жгуче-черные. Черные глаза смотрели высокомерно. Ее муж, Джек Парис, по всей вероятности, был мертв. Он был на три четверти белым — такие вещи высчитывались, — бастардом в некогда почтенном семействе, одним из множества иммигрантов, бежавших с Санто-Доминго, и свободнорожденным, как и его необычайно молодая жена.

— Мой Джек, он — мертв? — спросила вдова Парис.

Она была парикмахером, приходила на дом к новоорлеанским модницам и укладывала им волосы перед выходом в свет.

Мама Зузу кинула кости и покачала головой.

— Он с белой женщиной, где-то на севере, — сказала она. — С белой женщиной с золотыми волосами. Он жив.

Магия тут была ни при чем. Секрета никакого не было: весь Новый Орлеан знал, с кем сбежал Джек Парис и какого цвета у нее волосы.

Мама Зузу удивилась, как это вдова Парис до сих пор не в курсе, что ее Джек каждую ночь вгоняет свою маленькую мулатскую морковку в бледнолицую девицу на севере, в городе под названием Колфакс. Ну, если не каждую, то по крайней мере когда не напивается вдрызг и может использовать свой инструмент не только для того, чтобы облегчиться. А может быть, она об этом знала. Может, у нее были другие причины прийти сюда.

Вдова Парис наведывалась к старой рабыне раз-два в неделю. Месяц спустя она принесла ей подарки: ленты для волос, печенье с тмином и черного петуха.

— Мама Зузу, — сказала она, — настало время научить меня тому, что ты знаешь.

— Да, — ответила Мама Зузу: она-то знала, в какую сторону ветер дует. К тому же вдова Парис призналась, что родилась с перепонками между пальцами на ногах, а это означало, что у нее был брат-близнец, и она убила его в утробе матери. Разве у Мамы Зузу был другой выбор?