Три повести - Виктор Семенович Близнец

яблок. Пахнет сыростью, плесенью, гнилушками. Женя пошарила рукой по стене и наскребла плесени, грибков. (Подумала: а ведь это действительно лекарство — пенициллин-то из чего делают? Из грибков плесени!)

Впервые в жизни она радовалась тому, что отец и мать не пришли с работы раньше. Повязала передник, почесала за ухом, чтоб сосредоточиться, и начала хозяйничать на кухне: вскипятила воду, заварила чай из грибков, минуту подумала и всыпала туда ложку соли — мама всегда так делает, когда надо полоскать горло. Правда, сколько и что именно кладет мама в полоскание — Женя не знала, но ведь маслом кашу не испортишь, это тоже мамин рецепт!

Остудила отвар на окне, попробовала на язык и скривилась: м-м-м, отрава! Горькое, соленое, в нос так и шибает. Цвет густо-зеленый, на дне — черный осадок. Может, меду добавить? Влила немножко меду, но еще раз попробовать не рискнула. Как официантка в ресторане — с полотенцем через плечо, держа блюдечко на вытянутой руке, внесла в комнату чай.

Человечек, запрокинув голову, дремал в подушках и хрипло, тяжело дышал — из горла вырывался свист и какое-то странное бульканье.

— Пей! — ласково, как и положено обращаться к больному, сказала Женя и подала ему блюдечко с чаем.

Он потянулся к отвару, зажмурил глаза, понюхал и тихонько замурлыкал: «Мур-р-р..» Видно, зелье ему понравилось. Он смешно, по-кошачьи стал лакать из блюдечка. Пил быстро-быстро, только мелькал его длинный красный язычок.

Вылизал блюдечко, устало закрыл глаза и снова задремал, склонившись на подушку. Девочка улыбнулась: «Чертик! Спит! Маленький смешной человечек, не больше котенка».

— Выздоравливай, — сказала Женя, поправила подушки и вдруг спохватилась: «Ой, надо же в молочный магазин сбегать, а то закроют скоро!»

Деньги, бидончик в руки — и будто ветром вынесло ее на улицу. Вернулась с бутылкой кефира, с бидончиком разливного молока, с пачкой масла. Поставила все в холодильник, а сама на цыпочках пошла в свою комнату.

Сумерки сгущались. За окном в высоких коробках домов на Полтавской вспыхнули желто-сине-оранжевые огни; улица гудела. Через пол с первого этажа доносились звуки джазовой музыки (это пенсионер Жупленко уже начал свою вечернюю гимнастику под магнитофон). По комнате ползли белесые слоистые полосы — это темнота тихонько кралась, чтоб спрятаться ночью в укромном углу. Женя прислушалась: человечек тихо и спокойно посапывал, больше не чихал и не кашлял. «Неужели и вправду грибки помогли? Интересно. Спит как новорожденный». Но стоило Жене чуть скрипнуть стулом, человечек проснулся, вытаращил острые зеленоватые глаза и уже гораздо яснее, с легкой хрипотцой проговорил:

— Прорхвало.

— Что прорвало?

— Нарыхв. Теперь лехше дыхать.

Женя удивилась: такой маленький, а говорит шепеляво, как беззубый старичок. Очевидно, он всегда шепелявит, а не только сейчас, когда болен. И опять подумала: откуда же он взялся? Может, туристы из-за границы завезли? Но ведь он же говорит по-нашему… И Женя начала выспрашивать издалека:

— А ты не боялся в подвале? Там стра-ашно, темно.

— Нет, — ответил человечек. — Я люблю, когда темно. Ночью веселее.

— А зачем ты туда забрался? Там, под землей, холодно. Видишь — простудился.

«Хортик» сморщил остренькую волосатую мордочку — видно, ему было неприятно вспоминать, как и отчего он заболел.

— Когда-нибудь расскажу. Не сейчас. Ладно?

— Ладно. А все-таки: откуда ты сбежал? Из цирка?

Он прыснул в ладошку и захихикал. Потом закряхтел, как старичок, и вылез из-под одеяла, прислонился к Жене, потерся об нее, как это делает каждое живое существо, когда хочет, чтоб его погладили, приласкали.

Женя взяла его на руки. Он устроился поудобнее, поджал ноги, откашлялся.

— Ну что? Сказать, кто я такой? — И опять захихикал, озорно потирая ручки. — Ну так и быть, скажу, только по секрету. Смотри же, никому-никому. Слышишь?

— Не скажу, не скажу! Честное пионерское!

Он поманил ее пальцем и заморгал глазами — дескать, нагнись поближе, подставь ухо. И когда Женя пригнулась, таинственно прошепелявил:

— Я домашхний хор-тик. Понимаешь?

— Кто-кто?

— Домашний хортик.

— Да ну? — Женя похлопала его по загривку. — Нашел дурочку. Чертей не бывает, это и малышам известно. Когда-то давно-давно, может, что-нибудь такое и водилось — карлики, ведьмы, гномы всякие. А теперь нету.

— Оно-то, конечно, так. Нету. Но почему бы тебе не поверить, что и сейчас бывают? Вот пощупай, какие у меня рожки.

Женя потрогала у него над ушками: смотри ты, и вправду рожки, спрятаны под кудряшками. Твердые, темно-коричневые, как два желудя… «Вот бомба! Ничего не разберешь, и что это за зверь?»

— А где ж ты родился? И когда?

— Я еще маленький, — по-детски скривил губы «хортик». — Мне всего два лета, одна зима и еще две зимы.

— А-а… ничего не понятно. А почему у тебя голос как у старичка и зубы такие черненькие?

— Потому что я родился у деда.

— У кого, у кого?

— У деда. Моего деда звали Синько́, и меня зовут Синько. Э-э-э! — он обиженно глянул на скептически улыбавшуюся Женю и махнул лапкой. — Вы, люди, ничего не понимаете. У нас сын может родиться у бабушки или у дяди и быть похожим на них как две капли воды: и голосом, и глазами, и бородой, и жубами.

— Ой, не заливай, пожалуйста! И какой же ты Синько, если глаза у тебя зеленые-зеленые, как огонек такси, а сам ты… — Женя повертела Синька — оглядела его мордочку, спинку, хвостик. — А сам ты рыжий, волосатый, только вон бороденка зеленая. И грибами от тебя пахнет. А еще у тебя носопырка смешная, — и девочка надавила пальцем на его широкий, приплюснутый нос, торчавший из кустиков шерсти.

— Не бхалуйся, — Синько недовольно засопел и отвернулся.

— Ну-ну, не сердись. Скажи-ка лучше, где твой отец, родные?

— Отхец, — опять по-стариковски закряхтел Синько. — Вот ведь какая непонятливая: ей — стрижено, а она тебе — брито. Я у деда родился, слышхала! А у деда был прадед — Желеная Борода, водяной хорт. Жолотой был чхеловек! — Голос у Синька потеплел. — А какой шхутник, какой весельчхак! Это он щхекотал пятки девчхатам, когда они купались в речхке, а они хохотали! Слыхала, как девчхата в воде хохочут?

— Слыхала. На Десне.

— Ну вот. Красивый был старик. Сам желеный, борода до колен, еще и на локоть намотана; плывет он по воде, а борода длинным шлейфом развевается. Ох и любил же он над дачхниками потешхаться. Закинет это дачхник удочху, а мой дед нырнет и записочху повесит: «Клева не будет. Обеденный перерыв».

— Ну и где же сейчас твой дед?

— Нету деда. Помер.

— А сколько же лет ему было?

— Сколько лет? — переспросил Синько. — Дед рано умер. Прожил триста два лета, две зимы