Бог Ярости - Рина Кент

себя за волосы, перебирая пряди пальцами, пока его лицо не становится красным. — Просто почему?

Я встаю на колени и отпихиваю его руку.

— Прекрати причинять себе боль, или я клянусь, блять…

Мои слова обрываются, когда я замечаю под толстыми часами, которые он всегда носит, даже когда спит, пластырь. Он сказал, что это подарок его мамы, который имеет сентиментальную ценность, и я решил, что он маменькин сынок, которому нравится всегда иметь память о ней.

Сейчас, однако, я понимаю, насколько был наивным.

Я сжимаю его запястье, и его глаза увеличиваются в размерах, когда я начинаю снимать часы. Брэн приходит в ярость и пытается вырвать свою руку. Он даже бьет меня в грудь и пытается пнуть.

Но у него нет ни единого шанса. Может, он и в хорошей форме, но я гораздо крупнее.

Я прижимаю его к бортику ванны, упираюсь коленями по обе стороны от его бедер, удерживая на месте, и хватаю за руку.

— Не надо, Николай. Не надо! — он говорит тоном, которого я никогда раньше не слышал, весь разбитый и полный паники, прежде чем прошептать: — Пожалуйста, я умоляю тебя, не смотри на эту часть меня…

Не сводя глаз с его потерянных, я сдергиваю часы, отправляя их в полет по полу.

Конечно, на его запястье наклеен пластырь.

— Пожалуйста, — снова умоляет он, его рука в моей дрожит, сгибается, разгибается, выкручивается. — Пожалуйста…

Я срываю его одним движением, и весь воздух вырывается из моих чертовых легких.

Кожа покраснела над порезом, пересекающим линию запястья. Еще несколько старых порезов, расположенных горизонтально первому, методично нанесены так, чтобы их ширина не превышала ремешка его драгоценных часов.

Его рука замирает в моей хватке, и я смотрю на его лицо. Он смотрит на воду, склонив голову и поникнув плечами.

Господи, мать твою.

Весь мой гнев исчезает. Вместо него во мне вспыхивает отвратительное чувство.

Гребаный страх.

Эти порезы от бритвы не были случайностью. Это был знак.

— Что это значит? — спрашиваю я незнакомым голосом. — Блять, посмотри на меня, Брэндон!

Он медленно поднимает голову, его губы дрожат.

— Ты резался? — мои слова негромкие, но они так оглушительно звучат в тишине. — Почему?

— Потому что я в полном дерьме, — его голос звучит как колыбельная смерти, мучительно и надтреснуто. — Потому что я смотрю на себя в зеркало и испытываю желание разбить его вдребезги. Потому что меня так долго преследовал горький вкус тошноты и ненависти к себе, что я не знаю, как жить без них. У меня все было хорошо, я притворялся и создавал фасад, так какого хрена ты все испортил? Почему ты пришел в мою жизнь и разрушил все стены, которые я возводил, и всю ложь, которую я себе говорил? Почему ты прикасаешься ко мне, как к красивому? Почему ты не ненавидишь меня, когда я не могу смириться со своим гребаным «я»?

— Я не могу ненавидеть тебя, малыш. Это невозможно, — я поднимаю его запястье и провожу губами по краю пореза.

С его губ срывается хныканье, и он бросается на меня. Я пошатываюсь, но он удерживает меня на месте, обхватив руками.

Его пальцы впиваются в мою кожу, и мне становится больно, когда он прижимает меня к себе. Его дрожащее тело сливается с моим, и он тяжело дышит мне в шею.

— Малыш? Ты в порядке?

— Пожалуйста… — его голос тихий. — Пожалуйста, позволь мне обнять тебя вот так. Мне не больно, когда ты ко мне прикасаешься.

Я хватаюсь за него, вжимая в себя, сильнее, ближе, пока не понимаю, где кончаюсь я и начинается он.

Кажется, что Брэн гораздо глубже, чем я думал, но пока он держится за меня, словно я его единственный якорь, я знаю, что никогда не отпущу его.

Даже если сгорю вместе с ним.

Ради него.

В нем.

Я бы с радостью сгорел, если бы он только попросил меня об этом.

Глава 27

Брэндон

— Это даже не имеет смысла.

Я киваю, хотя не имею ни малейшего понятия, о чем говорят Сесили и Глин. Я согласился встретиться с ними за послеобеденным чаем по привычке и почти сразу же пожалел об этом решении.

У меня в голове полный бардак, и я едва справляюсь. Я не могу найти в себе силы, чтобы надеть привычный образ, не говоря уже о том, чтобы как следует подделать свою улыбку.

— Ты так не думаешь, Брэн?

Я поднимаю голову от чашки с чаем и смотрю на Сеси.

— Хм?

— О том, что Ава замышляет что-то недоброе. В последнее время она создает все больше проблем и постоянно ходит на все эти драки.

— Ты же знаешь, какая она, — говорю я, проводя пальцем по ободку своей чашки. — Просто дай ей свободу, и она придет в себя.

Кроме того, судя по тому, что я наблюдал на днях, когда она «притворилась», что пришла ко мне, я прекрасно понимаю, что происходит между ней и моим неуправляемым старшим кузеном. На самом деле сейчас все, кроме нее, знают, в чем дело. Ее неспособность подчиниться реальности или хотя бы признать ее, возможно, и есть причина того, что она выходит из-под контроля. Я пытался дать ей совет, но она слишком вспыльчива, чтобы слушать, и предпочитает участвовать в заговорах Лэна, направленных против Илая.

Цель моего брата — подзадорить Илая и повеселиться, но она сама роет себе могилу. Намеренно или нет, я не знаю.

— Я все же волнуюсь, — хмуро говорит Сесили.

— Я тоже, — Глин набивает рот макарунами, и у меня в груди все скручивается в узел.

Я не могу не вспомнить монстра-сладкоежку, который всегда ворует их из любой коробки с пирожными, которые я приношу.

Правда, в последнее время он к ним не притрагивался.

У меня болит сердце, и я прочищаю горло, но это не помогает облегчить комок, застрявший в нем.

Прошла неделя с того дня, когда у меня случился срыв и я чуть не развалился на куски. Но я цел, потому что Николай держал меня.

И очень долго.

Пока мои колени не онемели, и я не стал вялым. Пока порез не перестал гореть, чесаться и сводить меня с ума.

Потом он заставил меня опереться на него и вынес из ванны, потому что я не мог стоять на ногах. Я был жалким месивом, тенью человека, и это именно то, что я, черт возьми, боялся, что он увидит.

Я ожидал