Пелагия и черный монах - Борис Акунин

– Это особенная милость Божья, как иизбавление от плотострастия. В первые недели старцев сильно вши да блохиодолевают – мыться-то нам устав не позволяет. А без волос куда как облегченней,и руки от постыдного чесания для благоговейного молитвосложения освобождаются.– Он благочестиво сложил перед собой ладони, показывая. – Меня же насекомыеболее года терзали. И не было мукам моим конца, и повторял я вслед за Иовом:“Тлею духом носим, прошу же гроба и не улучаю”. Не было мне гроба и прощения.Только недавно лучше стало. Чувствую, телом ослаб. Хожу трудно, чрево пищи недержит, и утром, как встану – в голове всё кружится. – Израиль восторженноулыбнулся. – Это значит, близко уже. Недолго избавления ждать. А еще с недавнихпор по главному моему мучению мне облегчение вышло. Беса плотского отозвалГосподь. И сны мне ныне снятся светлые, радостные. Когда тебя увидел, молодую,красивую, послушал себя – ничто во мне не шелохнулось. Стало быть, очистил меняГосподь. Очистил и простил.

Полина Андреевна порадовалась за святогостарца, что ему теперь стало легче душу спасать, однако же пора было повернутьразговор к насущному.

– Так что вы мне, отче, загадкой своейлатинской сказать хотели? Что новый ваш собрат – не Иларий, а некто другой,пробравшийся сюда обманом?

Израиль просветленно улыбался, всё ещё неотойдя мыслями от своего скорого блаженства.

– Что, дочь моя? А, про Илария. Не знаю, мыведь друг другу лица не показываем, а говорить нам не дозволено. Что нужно –знаками изъясняем. Видал я когда-то в монастыре ученого брата Илария, но давноэто было. Ни осанки, ни даже роста его не помню. Так что он это или не он, мненеведомо, но одно я знаю наверное: новый старец сюда не душу спасать прибыл.Четок не режет, из кельи днем вовсе носа не кажет. Я заходил, манил насовместное молитвенное созерцание (молитва это у нас такая, безмолвная). Онлежит, спит. На меня рукой махнул. Повернулся на бок и дальше спать. Этоднем-то!

– А что он ночью делает? – быстро спросилаЛисицына.

– Не ведаю. Ночью я здесь, в келье. Уставстрог, выходить не дозволяет.

– Но обет молчания-то вы со мной нарушили!Неужто же никогда ночью в галерею не ходили?

– Никогда, – строго ответил схиигумен. – Ниединого раза. И не выйду. А что с тобой говорю пространно, так на то особеннаяпричина есть…

Он замялся, вдруг закрыл лицо ладонями. Умолк.

Подождав, сколько хватило терпения, ПолинаАндреевна поинтересовалась:

– Что за особенная причина?

– Хочу у тебя прощения просить, – глухоответил старец сквозь сомкнутые руки.

– У меня?!

– Другой женщины мне уж больше не увидеть… –Он отнял руки от лица, и Полина Андреевна увидела, что глаза старца Израилямокры от слез. – Господь-то меня испытал и простил, на то он и Бог. А я передвами, сестрами моими, тяжко виноват. Как буду мир покидать, Женщиной непрощенный? Всех своих мерзостных деяний тебе не перескажу – долго будет. Лишьта история, про которую поминал уже. Она тяжелей всего на сердце давит.История, с которой мое прозрение началось. Выслушай и скажи только, может ли меняженская душа простить. Мне того и довольно будет…

И стал рассказывать.

“История-то одна, а женщин было две. Перваяеще девочка совсем. Росточком мне едва до локтя, тоненькая, хрупкая. Ну да уних такие не редкость.

Я тогда свое кругосветное путешествиезавершал, на четыре года растянувшееся. Начал с Европы, а заканчивал на краюсвета, в Японии. Много повидал. Не скажу “всякого и разного”, скажу лучше“всяких и разных”, так точнее будет.

В Нагасаки, а после в Иокогаме нагляделся я натамошних гейш и джоро (это блудницы ихние). А уж когда собрался дальше плыть,ничем в Японии не заинтересовавшись, увидал я в доме одного туземного чиновникаего младшую дочку. И так она на меня смотрела своими узкими глазенками – будтона гориллу какую зверообразную, что взыграл во мне всегдашний азарт. А вот этобудет интересно, думаю. Такого у меня, пожалуй, еще и не бывало.

Девица воспитания самого строгого,самурайского, вдвое меньше меня, чуть не вчетверо моложе, я в ее глазахволосатый монстр, и к тому же лишен главного своего оружия, языка – объяснятьсямы с ней вовсе не могли, ни по-каковски.

Что ж, задержался в Токио, стал у чиновникаэтого чаще в доме бывать. Подружились. О политике рассуждаю, кофе с ликером пьюи к дочке приглядываюсь. Ее, видно, только начали к гостям выпускать – очень уждичилась. Как, думаю, к этакой лаковой шкатулочке ключик подобрать?

Ничего, подобрал. Опыта не занимать было, апуще того – знания женского сердца.

Обычным образом понравиться я ей не мог, оченьуж непохож на мужчин, которых она привыкла видеть. Значит, на непохожести исыграть можно.

Сказала мне как-то мамаша, в шутку, что дочкаменя с медведем сравнивает – очень, мол, большой и в бакенбардах.

Что ж, медведь так медведь.

Купил в порту у моряков живого медвежонка –бурого, сибирского – и привез ей в подарок. Пускай к волосатости попривыкнет.Мишка славный был, озорной, ласковый. Моя японочка с утра до вечера с нимигралась. Полюбила его очень: гладит, целует, он ее языком лижет. Отлично,думаю. Зверя полюбила, так и меня полюбит.

Она и вправду на дарителя стала уж по-другомусмотреть, без опаски, а с любопытством. Вроде как сравнивает со своим любимцем.Я нарочно ходить стал вперевалочку, бакенбарды попушистее расчесывать, голосузычности прибавил.

Вот уж и друзья мы с ней стали. Она меняКуматяном прозвала, это “медведь” по-ихнему.

Дальше что ж. Обычное дело – томится девочкаот праздности, от телесного цветения. Хочется ей нового, неизведанного,необычайного. А тут экзотичный чужестранец. Всякие занятные штучки показывает,со всего света привезенные. Открыточки с Парижем да Петербургом, небочёсычикагские. А главное, после мишкиной шерсти перестала она мною в физическомсмысле брезговать. То за руку возьмет, то по усам погладит – любопытно ей. Адевичье любопытство – материал горючий.

Ну да не буду подробности рассказывать,неинтересно. Главная трудность в том заключалась, чтоб мне с ней, выражаясьпо-научному, в один биологический вид попасть, внутри которого возможноскрещивание. А как мы с ней стали уже не японочкой и заморским медведем, аневинной девицей и опытным мужчиной, дальше пошло всё обыденное, многократномною прежде осуществленное.