Тарра. Граница бури. Летопись первая - Вера Камша

2

«…ибо пришли мы из праха и в прах возвращаемся. И юдоль земная — лишь пристанище временное, и всем предначертано покинуть ее. И нет греха тяжеле, нежели скорбеть по ушедшим, ибо все случается по воле Триединого — и рождение, и смерть…» — Илана почти не слышала ведущего похоронную службу епископа Тиверия: легат Архипастыря деликатно отказался напутствовать в иную жизнь погибших принцев. Его не уговаривали — толстенький брат Парамон был не из тех, кого воспринимают всерьез, а сильных мира сего следует провожать в последний путь подобающим образом.

Собор Святого Эрасти, крупнейший из храмов Гелани, был переполнен — погибших любили, особенно Стефана. Многие плакали. По мере удаления от алтаря лиловый траур знати сменялся зелеными и серыми накидками таянцев и белыми плащами эландцев, деливших с «Золотыми» и «Серебряными» ответственность за жизнь уцелевших.

Илана вошла в храм как во сне и собралась пройти на свое обычное место, к первой из мраморных, вызолоченных сверху колонн, но Шандер Гардани вывел девушку вперед, туда, где в ином храме[59]было бы Возвышение. Король ничего не выражающими глазами следил за осанистым басовитым Тиверием, рядом застыла Герика — королева казалась не более живой, чем лежащий в открытом гробу Стефан. По правую руку Марко, чуть сбоку, держался Рене, согласно законам Таяны и Арции становящийся отныне наследником Марко. Эландец, казалось, глубоко задумался, и мысли его бродили в мирах, далеких от царствия Спасителя, о котором распинался Тиверий.

— В конце концов, все не так уж плохо. — Чужой негромкий голос заставил Ланку вздрогнуть. По этикету она не могла оглядываться, но ей мучительно захотелось узнать, кто из нобилей посмел нарушить церемонию. Впрочем, раньше Илане и самой частенько доводилось перешептываться под храмовыми сводами. Видимо, и неизвестные собеседники больше думали о живых, чем о мертвых.

— Вряд ли Аррой останется здесь. — Второй голос, чуть хрипловатый, выражал сдержанное сомнение. — Ему наши горы не нужны.

— Жаль, Завет Воля[60]не позволяет царствовать женщине. — Первый, обладатель бархатного баритона, казался расстроенным.

— Но королева еще может родить…

— Если успеет. Вам не кажется, что Ямборы умирают слишком быстро? Да и потом… Ребенок тарскийской девчонки должен не только родиться, но и вырасти. Марко немолод, я не хочу, чтобы мной правили Гардани.

— По-вашему, лучше эландцы?

— Лучше. Но, любезный друг, давайте помолчим, на нас уже начинают поглядывать…

Илана все же оглянулась, но говоривших так и не распознала. Странная беседа направила мысли девушки в непривычную сторону. Принцесса, разумеется, знала правила престолонаследия, но они казались ей чем-то неимоверно далеким и ненужным. Женщина не может занимать трон Волингов, к тому же она не была даже старшим ребенком. Не была, но осталась единственным; и все равно не имела права на корону.

Если мужская линия пресекается, наследником становится ближайший родич мужского пола или же его потомство, а таковым являлся Рене — не только брат покойной королевы, не только праправнук одного из знаменитейших таянских властителей Зенона Долгого, но и Волинг. Волинг до мозга костей! Если бы она могла сказать то же самое про себя.

Когда Ямборы заставили с собой считаться, умники из Академии раскопали неопровержимые доказательства их происхождения от самого Воля, но Илана предпочла бы, чтоб сначала появились доказательства этого родства, а потом — горное золото, за которое можно купить все, что угодно. В том числе и предков. Быть Волингом — значит иметь неоспоримые права повелевать, зато тарскийка Герика может наследовать отцу, потому что Годои не Волинги и древний запрет их не касался…

3

«…ибо пришли мы из праха и в прах возвращаемся. И юдоль земная — лишь пристанище временное, и всем предначертано покинуть ее. И нет греха тяжеле, нежели скорбеть по ушедшим, ибо все случается по воле Триединого — и рождение, и смерть…» — Рене с трудом сдерживал неистовое желание вколотить эти лживые и неумные слова в жирную глотку епископа Гжижецкого.

Как можно верить, что Триединый всеблаг и всемогущ, если он допускает, что самое лучшее, самое чистое гибнет, а подлость и смерть торжествуют?! Да, они проиграли хитрому и искушенному в интриге врагу, но признать, что такова «воля Триединого», что полуживая Герика, Шандер, он сам, все пришедшие в храм таянцы, оплакивая Стефана, свершают тяжелейший грех?! В такое адмирал поверить не мог. А если бы поверил, то остаток своей жизни бросил на то, чтобы сокрушить Церковь, вынуждающую пресмыкаться перед силой, запрещающей любить. Ибо что есть запрет на скорбь по потерянным навеки дорогим, как не запрет любви?!

Ароматный дым тянулся вверх, исчезая в открытом над алтарем купольном окне. Жаркая духота храма, ворочающаяся толпа, раз за разом прижимаемые к губам ладони, настырный голос Тиверия… Вот уж ничтожество. Если такого назначить кардиналом, он переживет всех, потому что таких самовлюбленных, напыщенных кабанов не убивают. Они не опасны. К счастью, Феликс — друг и воин. Он не оставит Таяну без поддержки, новый кардинал должен стать верным соратником, тем более что Архипастырь и сам ходит сейчас по лезвию бритвы. Как и его покойный предшественник. Жаль, они так и не увиделись с Филиппом, хотя и хотели этого. Филипп умел выбирать соратников — Феликс, Парамон…

Не случайно сюда был прислан именно он; легату и в голову не пришло рассказать о том, что случилось в Кантиске на самом деле. Глядя в глаза королю и королеве, брат Парамон поведал лишь о скоропостижной смерти Филиппа и о том, что преемник уже известен, но его имя до решения конклава хранится в тайне. Новый же кардинал может быть назначен лишь с благословения Архипастыря, так что таянским епископам придется задержаться в Кантиске. Вряд ли кто-то из присутствовавших на приеме нобилей догадался, что имя Архипастыря — не Амброзий, а Феликс. И хорошо.

Рене вдохнул запах траурных курений, живо напоминавший ему узкие белые улочки Эр-Атэва, где торгуют лучшими благовониями, и черные хищные корабли атэвских корсаров, подстерегавшие зазевавшиеся чужие суда. Скольких атэвов отправил на дно Счастливчик Рене! Сколько раз проскакивал между двух рифов, выходил победителем в схватках со шквалами и стаями кэргор… Адмирал видел смерть и убивал сам, но до этого проклятого лета не испытывал ненависти. Враг для него был в одной цене со стихией — если нельзя обойти, надо победить, но ненавидеть скалы, туман или ветер глупо. Теперь Рене ненавидел. Потому что любил. Потому что не смог защитить.

Он никогда не забудет их с Шандером возвращение в Высокий Замок. Растерянное лицо обычно такого невозмутимого Лукиана, пустые глаза Герики, отчаянные крики Преданного, с большим трудом водворенного в зверинец, затоптанные и переломанные кусты роз у Полуденных ворот… Беспощадная память, как песок воду, вбирала в себя то, что должно было превратиться в неизбывную, постоянную пытку. В боль, которую придется тащить на горбу и скрывать до конца своих дней, Проклятый ведает, сколько их, этих дней, еще осталось…