Люди средневековья - Робер Фоссье

Такой раздел Бога, такой возможный триумф Люцифера над Яхве, отвергнутый иудеями, был, очевидно, неприемлем для христиан. Двойственность Отца и Его же, воплощенного в Иисусе, никоим образом не была двойственностью, тем более дуализмом, потому что Бог представлял собой самый дух Добра. Кстати, в Евангелиях нет и намека на эту проблему. На то, что было не «ересью», а отрицанием единичности божества, первым указал, как обычно, св. Павел. Кроме того, в те времена ему придавало смелости и опасное могущество культа Митры, имевшего некоторые черты сходства с вестью Христа, соблазнившего многих приверженцев и благосклонно принятого даже в Риме. Кстати, в то же самое время в ученых христианских общинах разгорелись догматические споры о природе Сына по отношению к Отцу, которые оказали определенное влияние и на «варварские» элиты, недавно обращенные в христианскую веру. С этим надо было покончить, несмотря на очень реальный риск внутренних расколов: ряд вселенских соборов с 325 по 471 г., то есть когда еще сохранялась фикция единой империи, осудил эти учения, особенно дуализм. Выдвижение разных версий преемственности Христа прекратилось на Западе в VII веке, когда население областей, ранее принявших арианскую гипотезу, подчинилось римской догме, в тот самый момент, когда все, что могло свидетельствовать об этом на Востоке, поглотил ислам.

Излишне говорить, что рядовых христиан, живших на крайнем западе Европы, гримасы участников соборов интересовали не слишком сильно. Однако некоторые сеньоры, вернувшись из крестового похода в конце XI века или в первые десятилетия XII века, утверждали, что у «бугров», болгар, пересекая их территорию, они встречали странных «христиан», веривших в два лика Господа; их называли богомилами, не слишком понимая происхождение этого названия. Немногим позже, около 1140-1160-х гг., неутомимый защитник римской догмы св. Бернард обнаружил их присутствие в долине Рейна. И вот я подошел к одному из самых стойких шаблонов средневековой истории, по-прежнему служащему золотым дном для популярных библиотек: к катарам. Два предварительных наблюдения, интересные не в равной мере. Первое – лингвистического характера: слово «катар», по-гречески «чистый», не имеет почти никакого специфического содержания; оно почти не использовалось до XIII века, когда катаров охотно смешивали с «вальденсами», сторонниками чисто дисциплинарного отклонения, слово, о котором я еще скажу, или с «буграми» – из-за богомилов, а еще с альбигойцами вследствие преувеличенного представления о роли, которую эта область сыграла в разразившемся вооруженном конфликте, и даже с «патаренами», представителями социального протестного движения в Милане, никак не связанного с катаризмом. Внутри самой этой группы звания «добрые люди» или «совершенные», которые давали вожакам, были лишены особого религиозного смысла. Вторая проблема вытекает из одного уточнения, которое делает необязательным чтение почти всей литературы по этому вопросу: «ересь» – это выбор, таков смысл этого слова, выбор, связанный с догматическим или дисциплинарным решением, против которого кто-то возражает; это разрыв в самом теле церкви. Византийский Восток кишел ересями – может быть, потому, что религиозная мысль там была живей и разнообразней, чем на Западе. Встречались они и в Западной Европе – об этом я еще скажу несколько слов, – но сохраняли очень частный характер, почти не находили последователей и существовали недолго. Так вот, катаризм – это не «ересь»: это другая вера, глубоко антихристианская, а значит, недопустимая; церковь не заблуждалась в этом отношении, ожесточенно стремясь ее уничтожить. Действительно, дуализм катаров противопоставлял душу, подвластную Богу, и материю, подвластную Злу. И все, имевшее отношение к последней – секс, плоть, кровь, – было символом дьявола: никакого мяса, никаких плотских сношений, никаких ударов. Но в таком случае Бог как душа не мог стать плотью в лице Иисуса; значит, Его воплощение – не более чем ловушка сатаны, а Христос – обманщик или дух Зла. Это уже не ересь – это уже отрицание.

Катарский эпизод вызывает два вопроса. Первый был широко изучен, и наши источники, многие из которых – катарские, почти не оставили темных мест. Группы катаров, отмеченные вдоль Рейна, в Ломбардии, в Каталонии, более плотно – от Средней Гаронны до Прованса, к 1150–1170 гг. приобрели прочную структуру, хотя этапы этого укоренения – действенные проповеди, созыв «соборов», турне для дискуссий с католическими сановниками, организация некоего подобия церкви – точно нам не известны. К 1200 году опасность выглядела достаточно явной, чтобы Рим встревожился; король Франции – им был Филипп Август – не говорил ни слова и как будто ждал только возможности вступить на Юг; после убийства папского легата дело взял в свои руки сам понтифик – Иннокентий III. Дальнейшее известно: нашествие баронов из Северной Франции, благословленное папой как «крестовый поход» – оно и в самом деле было крестовым походом, – с побоищами, вероятно, отвратительными, со сражениями, грабежами и разрушениями; потом вмешался король, в свою очередь двинулся в земли Лангедока и обосновался там; дело продолжалось двадцать лет, с 1209 по 1229 год; несколько крепостей стойко держалось даже до 1250-1260-х годов, и еще долгое время после этого то здесь, то там обнаруживали катаров. В глаза бросается два важных и непосредственных последствия: во избежание возврата зла церковь создала корпус следователей, «инквизиторов» веры, поручив эту миссию докторам – братьям святого Доминика; и король Франции вышел к Средиземному морю.

Но у проблемы есть другая грань. Почему и как подобное учение, в конечном счете отличавшееся крайней суровостью, требовавшее умереть от голода, но не прикасаться к пище, смогло укорениться, и так прочно, на земле солнца и трубадуров? Нет ни одного по-настоящему удовлетворительного объяснения: тошнотворный упадок нравов местного духовенства? Он имел место не только на юге. Проповедь болгарских апостолов? Никаких серьезных следов. Старые основы баскского или каталонского дуализма? Но почему они сказались именно в этот момент, да и то чистая гипотеза. Ни вождя-пророка, ни провокатора с Севера; однако, возможно, в последнем направлении и надо искать. Свирепость воинов, пришедших с Севера, вполне показывает, что напасть на эти более богатые и менее населенные земли их побудила алчность; король предоставил им свободу действий; но не подстрекал ли он их? Со своей стороны, южане не скрывали ни презрения к северянам, ни духа независимости; так что же – сведение счетов, все еще отзывающееся в подсознании окситанцев? Еще одна гипотеза: катары, объединив в одном движении графа, сеньоров, ремесленников и крестьян, заняли по отношению к непременным обязанностям «порядков» почти революционную позицию, за которую следовало покарать, во всяком случае, с точки зрения церкви. Но такая позиция была причиной или следствием?

Вот темные места, мешающие нам дать точную характеристику катарскому эпизоду XII и XIII веков. Во всяком случае, я попытался совлечь с него рубище, а именно в региональном вкусе, в которое его облачили за неимением лучшего и которое все еще почитают некоторые поклонники старины. Что касается самой идеи о двойном лике Высшего существа, ее ожесточенно искореняли братья св. Доминика, «проповедники», получившие с 1235 года полномочия преследовать и судить. Но не следует путать инквизиторов XIII века с их лютыми преемниками из XVI века. Хотя при рассмотрении дела, где обвиняемый был осужден уже изначально, любой трибунал чаще выносил решение о костре или пожизненном заключении, чем о штрафе или прощении, судьи того времени, как и их глава Бернар Ги, не будучи кроткими агнцами, выказывали проницательность в оценках, что побуждало их сохранять умеренность. Что касается простого народа, его потрясли отголоски конфликта: определение «сатанизм», никак не связанное с реальностью, в котором обвинили катаров и которым по поводу и без повода клеймили всех инакомыслящих и все секты, имело в основе память об «альбигойском крестовом походе». Оно стало одним из обвинений, которые предъявили тамплиерам во время их процесса в начале XIV века.