Полный форс-мажор - Владислав Вишневский

— Я… Понимаешь, я сначала собрался, а потом, не знал, как быстро к тебе приехать. Коня же у меня своего нет. Они здесь все. А на машине долго. Тут, твой дядя и говорит: «Полетели к Дениске с мамой», я отвечаю: «Конечно, быстрее только, быстрее». Мы и прилетели.

— А я знал… Знал, что ты хороший. Я тебя люблю. Только не уходи больше. Мы же скучаем.

— Мы, это кто?

— Все! И я, и мама. А ты что ли офицер, как дядя, да?

— Да!

— А кто ты по званию, солдат?

— Генерал.

— А это больше чем полковник?

— Да, чуть-чуть больше.

— Хочешь ещё сахару?

Богданов и Анна, замерев в дверях, стояли и слушали их разговор. Богданов всё ещё не понимая, скорее не веря. А Анна всё уже поняла, да и Дениска всё ей открыл.

— Аня, я не пойму, Юрий Михайлович он что, — Богданов растерянным вопросительным знаком смотрелся, — тот наш заика что ли? — Спросил он. — Старлей афганец? Которого мы за ворота… Или я совсем тупой.

— Тупой, Витя, тупой, — рассмеявшись, ответила Анна. — Это он, он, наш Михаил… Мой Михаил, Миша…

— Но он же не заика, он генерал и… Юрий Михайлович он, я знаю. Командир полка он, генерал.

— Это для тебя, Витя, он генерал, а для меня… для нас с Дениской… — Она не договорила, ей всё было понятно. — Дениска, Денис… — позвала она.

Дениска повернул голову на знакомый мамин голос, подпрыгнул, воскликнул:

— Мамочка, смотри, а Артес уже выздоровел, он улыбается. Видишь, видишь!

— Дениска, — подал голос и дядя, голос у него ещё был смущённый, растерянный. — Он твоей пижаме улыбается. Такой же он ещё не видел. И вообще…

— Да, — Золотарёв поднял Дениску на руки, — пойдём, малыш, переодеваться.

— И ты тоже, — обнимая его за шею, воскликнул Дениска.

— И я?!

— Да, тебя же лошадки не узнают, ты же другой был: в фартуке и тапочках… Они ведь тоже ждут. Видишь? Выглядывают. — Действительно, лошади выглядывали в окна денников, фырчали, взмахивали головами, некоторые — словно здороваясь — призывно ржали.

Золотарёв изобразил Анне и Богданову понимающее лицо, извините, мол, ничего поделать не могу, я занят, у нас с Дениской дела.

Проходя мимо Виктора Владимировича, Золотарёв наклонил голову к нему и заикаясь, негромко спросил:

— Кто-то, мне по-омнится, обещал за ге… генерала сестру замуж отдать. Вы не… не-е… помните, Ви-иктор Владимирович, кто?

— Помню. Я говорил. — Растерянно признался Богданов. — Но я же не… — и умолк.

— И мы «не»… — передразнил Золотарёв, и обернулся к Анне. — Не возражаем, Анечка, мы «за»?

— Да! — ответила она.

— И Дениска тоже! Да, Дениска?

— Да… — воскликнул малыш, и, крепко держась за шею, заразительно рассмеялся…

Это не жена…

Шутки шутками, а «контрольный» день тем временем в полку всё же приближался. Осталось всего четыре дня. Всего! Вернее четверо суток. Что в переводе на армейский язык свободно означает — четыре помноженное на два. То есть целых восемь! Неясным для всех и для полковника Ульяшова оставалось одно: где и как это всё будет происходить и… каким будет «награждение». В том смысле, что сапоги конкретно ждут проигравшего, и погоны тоже. Он их, у себя в городской квартире видел, иногда появлялся дома. В тайной надежде вернувшуюся жену застать, в крайнем случае из бельишка что поменять, в стиральную машину забросить, то сё… Нет, естественно, жены, как назло, не наблюдалось. Зато на глаза Ульяшову обязательно попадались сапоги, которые он приготовил полковнику Палию. Они уже на столе возвышались. Ждали. Он их сам туда поставил. Как напоминание Палию о его призе. Сапоги старые, хромовые. Рядом с ними «красовались» потёртые погоны с двумя просветами, две штуки, комплект, с шестью крупными полковничьими звёздами. Ха-ха! Хо-хо! Он их тоже достал из кладовки, тоже приготовил. Даже пыль с них не стал смахивать. Всё на столе, всё на виду. В очередной раз увидев «конструкцию», потирал руки. Злорадствовал, радовался. Это только тогда, в начале, он в жутком негативе пребывал. Потому что после ресторана, да!

Испугался и… растерялся, в панике пребывал. Зашвырнул, под горячую руку подвернувшийся «приз» в дальний угол антресолей (с глаз долой), но потом, когда «дела» с подготовкой к смотру в полку пошли вроде бы лучше, потом и совсем в гору, так для себя отметил Ульяшов, да и дирижёр оркестра не так лоб хмурил, он нашёл их, на стол водрузил. Это бы всё, но…

Червь сомнения всё же точил душу полковника. Пока. Нет-нет, да и сверлил сознание, особенно вечером и во сне, спать не давал, будоражил мозг. Это понятно. Радоваться в своём полку можно любым достижениям, знал Ульяшов, от мало-мальски мелких, до самых значительных. Пока не сверишь с показателями других подразделений. Тогда вполне может оказаться, что твои «лучшие», могут оказаться «средними» или того хуже. Но с боевыми показателями в полку, слава Богу, всё понятно. Тысячу раз сравнивали, сто тысяч раз перепроверили — «пойдёт!», а вот с этой самой самодеятельностью, с ансамблем, тут… ч-чёрт его знает, куда показатели вырулят. Вполне может оказаться, что те сапоги жевать придётся именно Ульяшову. Да! А он на это не согласен, ни добровольно, ни… Эх, тц! Такие вот сомнения, не смотря на чистый лоб дирижёра, и восторженно счастливые лица солдат-«артистов»… Им-то что, вышел, сорвал аплодисменты, и — будь здоров. А Ульяшову — если что! — жуй эти самые сапоги, да? Нет, нет и нет… Хотя пыль с них он, чур-чур, всё ж таки смахнул… Вроде бы машинально. По старой привычке-выучке. На всякий случай.

А действительно, прочтут там что-то его солдаты, спляшут, стойку на голове сделают, гирями под музыку перебросятся и что… пусть и БРДМ — зубами. Это ансамбль? Нет, конечно. Это самодеятельность, причём неизвестно какая. А у вертолётчиков всё известно. «Р-рота, уходит на небо, строем, один за другим…», вспомнил он проникновенный, чуть хриплый голос солиста, там, на показательном выступлении ансамбля, когда Палий, прямо со сцены, подмигнул Ульяшову, смотри, мол «друг-товарищ-дорогой», любуйся, с кем вы «бодаться» вздумали. «Замолчал пулемёт, снег тихонечко тает, кто за тех, кто живёт, кто от ран умирает… Рота, уходит на небо…» Это — ансамбль! Это доходчиво, это «стреляет». Потому что сильный, настоящий, спетый и музыкально спаянный. Ульяшов это лично слышал, и не только слышал, своими глазами видел, да! В присутствии Суслова, Фефелова и дирижёра Фомичёва. Нет, такой ансамбль голым энтузиазмом масс не возьмёшь. Тут нужно что-то другое. Адекватное. Сильное, мощное, как… как…

Вот с этим «как» и были проблемы. Полковник вздыхал. Глядя на своих артистов губы кривил, расстраивал этим чуткого на нюансы дирижёра.

Как вдруг однажды, естественно во сне, когда голова ни чем другим не занята, как и сам полковник, она родила идею. Вернее уловила что-то, тонко ускользающее и важное. Может и тревожное. Тихий вроде бы шорох, вне тела полковника, даже вне комнаты, возможно и стук… Жена?! А-а-а… Пришла-а… А кто же ещё — она! Вернулась! Ха-ха… Ульяшов даже подскочил. Ура, мысленно воскликнул Ульяшов, победа! В мгновение прощая её дурацкий, вызывающий проступок, тем более в такое время, когда тело и душа любви и нежности просит, ждёт… Он подскочил, нащупал ногами тапочки, зажёг настольную лампу…