Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

Отныне два имени связаны неразрывно между собою: имя Бориса Коверды и имя князя Павла Долгорукова, и не по случайному совпадению по времени выстрела Коверды и смерти Долгорукова, а по внутренней их связи. В обоих было нечто героическое. Много раз я говорил вам: «Кубанский поход продолжается». Старый генерал Алексеев, одиноко идущий в степи, и мальчик-кадет. Не то же ли мы видим теперь? Князь Долгоруков, обрекший себя на смерть за Россию, и героическая решимость мальчика – Бориса Коверды.

Ужас заключается в том, что такая страшная трагедия великого народа происходит в среде маленьких людей. Трагизм всего происходящего даже не ощущается ими. «Жизнь налаживается», – говорят вам; «на базаре все купить можно». Вам говорят: «Нужно признать революцию…», «Большевизм эволюционирует…». Не то же ли это самое, что «на базаре все купить можно»? Примириться, склонить голову, наладить сожительство с большевиками… Нет, никогда – и раздается выстрел Коверды. И вспоминаются слова генерала Алексеева перед выступлением в Кубанский поход: «Нужно зажечь светоч, чтобы оставалась хотя бы одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы». Этот светоч, угасающий светоч, вновь зажгли Борис Коверда и князь Павел Долгоруков…»

Некролог, помещенный в «Возрождении» от 9 июня 1928 года в первую годовщину смерти Павла Дмитриевича за подписью А. Баулера: «Не всякому выпадает счастье встретить на жизненном пути человека такой нравственной высоты, каким был покойный князь Павел Дмитриевич Долгоруков. Горько оплакивая его, люди, пользовавшиеся его дружеским доверием, не могут не чувствовать гордости и благодарности судьбе за эту встречу и это доверие.

Навсегда останется в памяти время, когда он готовился ко второй поездке в Россию. С непреклонной энергией, вопреки всему, он шел к своей цели. Приводил в порядок дела, писал распоряжения на случай своей смерти – он всегда ее предвидел, – тренировался гимнастикой и другими телесными упражнениями, зная по опыту, сколько физических сил надо затратить в предстоящем путешествии ему, далеко не молодому, грузному и больному человеку. Его отговаривали, его упрашивали – он все слушал, но все чувствовали, что его решение непоколебимо, что никакие слова не повлияют на его железную волю. У него было спокойствие человека, настолько уверенного в необходимости и справедливости своих действий, что говорить об этом уже совсем бесполезно. Все продумано, все ясно…

В день перехода через границу он написал нам письмо. «Думаю сегодня отправиться в путешествие», – пишет он. Затем целый ряд мелочей, точно он на дачу переезжал: отчего не внесли от него 10 франков на инвалидов. Отчего один из его знакомых не передал другому его знакомому каких-то стихов, которые он год тому назад поручил ему передать. «Кажется, он до сих пор не передал. Это безобразие. Когда будете мне писать (уж не сюда), то прошу написать – «стихи (не) переданы». Тут же просит передать брату из денег, заработанных в Париже, 100 франков на развлечения (а всех денег было 400 франков), причем с условием, чтобы брат пошел в определенную таверну; просит также, чтобы брата угостили гречневой кашей, как угощали его, Павла Дмитриевича… И все это в день перехода, когда компетентные люди уже там, у границы, предупреждали его о грозящей опасности. Возможность смерти была не за горами, а он хлопотал о передаче кому-то стихов.

Мучительное беспокойство переживали в течение многих недель те из его друзей, которые знали, что он в России, когда перестали приходить от него всякие известия. Неизвестность томила, одолевали мрачные предчувствия, страх за него холодом проходил по спине при всяком воспоминании о нем. Хотелось не помнить, хотелось не верить какому-то властному голосу, вдруг среди ночи шептавшему где-то внутри: «Погиб Павел Дмитриевич». Употребляли все усилия, чтобы узнать что-нибудь где-нибудь. Но плотно захлопнулись двери ада… Неужели надо оставить всякую надежду навсегда?

Страх оправдался – пришло известие об аресте Павла Дмитриевича. Горе было большое. Но все же он жив, содержится в Харьковской тюрьме. Горе осталось, а была надежда – может быть, безумная, – что и на этот раз не узнают, кто он, как не узнали при первой его поездке в Россию.

Кто он – узнали. Было страшно, но создалась новая надежда. Доходили сведения, что его будут судить за беспаспортный переход через границу, конечно, долго продержат в тюрьме – год-два – и сошлют. Неужели будут расстреливать старого человека за то, что он захотел побывать на родине? Разумеется, большевики изверги, но ведь есть предел зверству и извергов. Да и глупо с их стороны убить зря человека известного в Европе. Им выгодней держать его у себя и распускать о нем всякие слухи. Эту возможность, впрочем, Павел Дмитриевич предвидел и принял надлежащие меры заранее…

Шли месяцы. Брату его удалось посылать ему кое-какое пособие на улучшение пищи и даже получать от него из тюрьмы письма. О, эти душу надрывающие письма! Как они были покойны и просты, полны нежной заботы о родных, сопровождались по его привычке советами и нравоучениями.

Пришла и страшная весть о его смерти. Горе было острое, а к нему опять прибавилось чувство полной неизвестности. Когда казнят самого отчаянного злодея, весь мир знает все подробности о последних минутах его жизни. Он может написать своим близким, может, если верующий, исполнить долг христианина – словом, умирает ужасной смертью, но как человек, а не как бешеная собака. А тут двери плотно захлопнулись – никто ничего не знал и узнать не мог.

Все же мало-помалу кое-что сообщалось. Говорили неопределенно, что умирал Павел Дмитриевич мужественно. В его мужестве никто не сомневался и без известий. Потом от разных лиц узнавали более определенные сведения. Павел Дмитриевич, рассказывали, не только мужественно встретил смерть, но силой своего духа, своей неизменной бодростью поддерживал и утешал всех товарищей по несчастью. Перед расстрелом удивил всех: потребовал, чтобы ему принесли воды, и тщательно вымылся. Он пошел на смерть чистый не только своей благородной душой, но и телом.

Приходилось слышать мнение, что и поездка Павла Дмитриевича в Россию, и жертва жизнью – бесполезны. Разве может быть бесполезен пример высокой любви к отчизне, подвиг благородства и отважности? Красоту и величие характера князя Павла Дмитриевича, очевидно, еще не все поняли. Когда станет известна вся история его поездки, когда узнают, какое мужество и силу характера надо было иметь старому и больному уже человеку, чтобы вынести физическое и нравственное напряжение, необходимое для этого подвига, тогда поймут, что недостаточно ценили его, не понимали, с каким человеком нас столкнула судьба».

Когда вдумываешься в душевный облик и в жизненный путь Павла Дмитриевича, во все высказанное им самим или другими о нем, то невольно вспоминается завещанное нам древнегреческим миром определение гармонического идеала человека «Κάλος κ αγαθος», то есть прекрасный и благостный. Что же касается последних лет его жизни, то надо сказать, что у многих лиц, знавших и любивших его, к чувству скорби после его преждевременной смерти и преклонению перед его памятью присоединялось какое-то чувство радости за него и даже беззлобной зависти к его судьбе. Ведь столь немногим дается счастье найти ясную и определенную цель жизни и так упорно и единоустремленно идти к ней, как это удалось ему. Его любовь к своей родине и к своему народу, и притом любовь действенная, его вдохновленность идеями непреходящей, вечной ценности дали ему силы для осуществления того, что он сделал, находясь все время в состоянии стоической душевной ясности и просветленности. Никто из знавших его не мог сомневаться в искренности того, что он писал из тюрьмы: «Я бодр и спокоен» и даже более того – «счастлив». Ведь труд и лишения, страдания и мучения при условии их осмысленности и добровольности являются не проклятием, а источником душевного спокойствия и высшей духовной радости. Подчиняя все единой цели, он как будто не замечал всех тягот беженской жизни. «Умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии», – говорит его святой – апостол Павел (глава 4-я, стих 12-й Послания к филиппинцам). Шутливые слова Павла Дмитриевича, относящиеся к его последней парижской квартире, – «В беженстве я подымаюсь все выше и выше, а не опускаюсь», которыми он заканчивает свою «Великую разруху», – являются, в сущности, самохарактеристикой. И еще более широкие горизонты открываются, когда он, перефразируя известную фразу В.Д. Набокова, пишет: «Законы человеческие да подчинятся законам Божеским». Он понял, что самое страшное, что сделал большевизм в России, – это попрание образа и подобия Божия в человеке. И, как бы далеко глядя и видя вперед, он, будучи в то же время реальным политиком и русским патриотом, указал на единственный путь, могущий вывести человечество, и в частности Россию, из теперешнего тупика.