Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

Сообщение о приговоре заканчивалось следующей фразой: «Приговор приведен в исполнение.

Председатель ОГПУ Менжинский

Москва, 9 июня 1927 года».

Так долго готовившийся суд над Павлом Дмитриевичем не состоялся, и «высшая мера наказания» применена по бессудному постановлению ОГПУ. Таким образом, обнадеживающее предсказание, якобы сделанное большевиком Рязановым, что дело, может быть, обойдется без суда, исполнилось, только не в лучшую сторону, а в худшую. В № 30 «Борьбы за Россию» от 18 июня 1927 года, почти целиком посвященном расстрелу 20, было напечатано: «Инициаторами расстрела, по данным московской рабочей группы, весьма осведомленной обо всем, что происходит в Кремле, являются Орджоникидзе, Уншлихт и растерявшийся Сталин. Часть членов коллегии ОГПУ вместе с Менжинским были против массового расстрела, и князь Долгоруков был включен последним в список подлежащих расстрелу после продолжительного совещания членов коллегии ОГПУ и Политбюро».

А в обнародованных списках его имя всюду поставлено было первым.

Тогда как известие об аресте брата проникло за границу лишь через несколько месяцев, сообщение о расстреле двадцати было немедленно же разнесено телеграфом по всему свету, хотя о большинстве бессудных расстрелов, как единоличных, так и групповых, большевики обыкновенно умалчивают. По-видимому, в данном случае имелось в виду не столько наказание или месть, сколько устрашение, предупреждающее террористические акты против большевистских агентов. Выбраны были, вероятно, более или менее заметные люди, расстрел которых мог произвести наибольшее впечатление в тех или других кругах. Неизвестно, были ли они раньше намечены в качестве заложников, но об этом ни им, ни кому-либо другому не было заранее объявлено. Таким образом, эта расправа не подходит даже под такое сомнительное юридическое понятие, как заложничество.

Согласно большинству частных и газетных сообщений, расстрел всех 20 лиц был произведен одновременно в Москве. Так как, безусловно, брат находился в заключении в Харькове, то, следовательно, надо предположить, что все намеченные жертвы были спешно привезены в Москву из разных мест и там вместе расстреляны. Сообщались и такие подробности, что «князь Долгоруков держался мужественно и ободрял других». Передавали, будто «кн. Долгоруков перед расстрелом потребовал, чтобы ему дали умыться, и красноармейцы хотя и исполнили его просьбу, но смеялись над ним, не зная, очевидно, что таков старинный русский обычай: по возможности прийти в могилу чистым. А в данном случае нельзя было думать о омовении тела после смерти».

Вот что писала латвийская газета «Саргс» в номере от 18 июня 1927 года: «Все приговоренные к смертной казни уже утром 9 июня были переведены из Бутырской тюрьмы во внутреннюю тюрьму ГПУ. От обреченных не скрывали ожидающей их участи. Наиболее хладнокровно к этому отнеслись князь Долгоруков и Нарышкин. Приговоренный Коропенко лишился разума, и его пришлось отвезти на место казни связанным. Во внутренней тюрьме ГПУ смертники были помещены в общей камере. Некоторые из них выразили желание написать прощальные письма своим близким. Им в этом было отказано. Несколько лиц, настаивавших на своем праве написать письмо, были выведены в соседнее помещение и там избиты. Расстрел 20 жертв красного террора был совершен в ночь на 10 июня в подвальном помещении ГПУ. В расстреле участвовали чекисты Маги, Вейс и Карпов. После убийства трупы были сложены на грузовик и отвезены в сторону Воробьевых гор, где они были брошены в заранее приготовленные могилы».

Тождественное – в смысле указания места расстрела – сообщение было мной получено от лица, заслуживающего полного доверия и жившего в то время в Москве. Процитирую отрывок из соответствующего письма ко мне этого лица, так как он очень характерен в смысле представления о поведении Павла Дмитриевича: «Про рассказ ***, служившей в Институте Маркса и Энгельса в Вашем доме, Вы знаете: будто бы накануне расстрела ее сослуживца, проходя через переднюю, увидела швейцара, страшного наглеца, стоявшего навытяжку перед каким-то высоким господином; и когда господин ушел, то швейцар сказал, что это бывший владелец, и эта барышня поделилась тотчас же с секретаршей института, которая немедленно куда-то о сем позвонила».

Но приходили за границу и другие сведения. Так, в газете «За свободу» от 1 июля 1927 года сообщалось: «По данным московской рабочей группы, осведомленной о всех мероприятиях вождей компартии, князь Долгоруков был расстрелян в Харькове, а не в Москве, как сообщалось иностранной прессой. В середине мая князю Долгорукову был вручен обвинительный акт, но срок судоразбирательства сообщен не был».

В одном позднейшем письме Е.Д. Кускова, ссылаясь на очень осведомленных лиц, находившихся в то время в СССР, также сообщала, что Павел Дмитриевич был расстрелян в Харькове.

Итак, где именно был расстрелян брат и где находится его могила и вообще, существует ли она, – неизвестно.

Доходили слухи, неизвестно, насколько верные, будто и в России известие о гибели брата произвело сильное впечатление. Сообщалась между прочим такая фраза: «Наконец-то мы видим, что эмиграция не забыла нас, не забыла Россию».

Впечатление за границей от полученного известия было огромное, и не только в среде русской эмиграции, но и у иностранцев, и притом не только в буржуазных и либеральных кругах, но даже среди социалистов и рабочих. Может быть, впечатление это усилилось неожиданностью известия про бессудную расправу, распространенного самими большевиками с такой поспешностью. Как раз в предшествующие годы не было массовых казней, сопровождающихся их оглаской. Хотя большевики и продолжали уничтожать своих врагов, но делали это в тайниках подвалов чеки, поодиночке, и преследуемое лицо большей частью пропадало бесследно, а говорить или печатать об этом воспрещалось. Это относительное карательное затишье совпало с объявленной еще Лениным экономической передышкой, называемой НЭПом. Эти большевистские уступки дали повод всем, кто не видел единственного выхода для освобождения России от большевизма в определенной борьбе с ним, надеяться на его эволюцию. И это течение было не только распространено у значительной части иностранцев, но и среди части русской эмиграции стало развиваться «мирнообновленческое» и у некоторых даже соглашательское направление, у одних, может быть, вполне искренно, у других же оно прикрывало иногда бессознательно обывательские беженские настроения. А потому и самый факт расстрела 20 лиц без предъявления им каких-либо не только мало-мальски основательных, но правдоподобных обвинений, и способ нарочито поспешной и демонстративной огласки этой расправы сделали то, что эффект получился как от разорвавшейся бомбы. Ведь это уже не было время так называемого военного коммунизма 1918—1920 годов. И уже трудно было, как это делали защитники большевиков раньше, оправдывать или извинять массовый расстрел заведомо невинных людей после покушения на Ленина и убийства Урицкого тем, что это был период еще неустановившейся революционной власти. За десять лет существования этой революционной власти жизнь, казалось бы, могла уже войти в нормальную колею. И пожалуй, этот расстрел не столько произвел ожидавшееся от него устрашающее впечатление, сколько вызвал омерзение к варварскому режиму и сочувствие к его противникам. А жертвенный порыв молодых людей, уходивших из эмиграции в Россию на дело спасения Родины, в конце двадцатых годов скорее усилился. Вот что писал П.Б. Струве в «Возрождении» (№ 739) по поводу расстрела двадцати: «Советской власти нужно произвести психологический эффект, нужно проявить силу и решимость и возможно большее число людей запугать. На самом деле такой образ действий обнаруживает, наоборот, полную слабость и даже растерянность большевистской верхушки. И эта слабость советской власти еще более подчеркивается ее невероятной лживостью».