Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

в речи “О назначении поэта”. При жизни Блока статья, однако, не увидела света, и отчасти в этом оказался виноват Ходасевич.

Как известно, между январем и маем 1921 года произошло немало событий. Прежде всего – Кронштадтское восстание, когда одни петербургские интеллигенты ждали освобождения из рук еще недавно ненавистной “матросни”, другие же просто со страхом слушали, как колотят по льду артиллерийские снаряды; когда Гумилев, уже несколько месяцев участвовавший в подпольной группе Таганцева, ходил агитировать в пользу повстанцев в рабочие районы, обрядившись в поношенное рыжее пальтишко, белую шапочку конькобежца и валенки (он полагал, что подобный костюм “внушит рабочим массам доверие”). Затем – введение НЭПа, положившее конец голоду и давшее надежду на оживление издательской жизни (проявлением которого стало, в частности, переиздание “Путем зерна”). В этой обстановке был задуман журнал “Литературная газета”, в редакцию которого вошли Аким Волынский, Евгений Замятин, Корней Чуковский и Александр Тихонов. Именно для этого издания предназначалась статья Блока. Но журнал был запрещен по приказу Зиновьева прежде, чем вышел первый номер. Одним из материалов, вызвавших возмущение петроградского вождя, стала заметка Ходасевича “Памяти предка”, посвященная пушкинско-дельвиговской “Литературной газете” и содержащая прозрачные политические аллюзии:

Во дни Николая Первого, когда одни из писателей были уже удавлены на виселице, другие сосланы, третьи изнывали в силках официального покровительства ‹…› когда писателю приходилось становиться чиновником, чтобы не быть заподозренным в крамоле, – в те проклятые времена несколько писателей, состоящих на замечании у правительства, вздумали издавать газету, которой цель заключалась в том, чтобы казенным литературным мнениям, пристрастным оценкам, доносам и невежеству Булгариных, хотя бы в области узколитературной ‹…› противопоставить придавленное цензурой, но все-таки независимое и неподкупное мнение[452].

Такого рода параллели были обычны в поздний, упадочный, беспафосный период советской истории, но в 1921-м они выглядели дерзко. Особенно странно звучали эти слова в устах человека, который двумя годами раньше был “в конечном счете за совдеп”. Политические взгляды Ходасевича действительно начали меняться; не в последнюю очередь тому виной был НЭП. Если у многих возрождение частной торговли вызвало надежды на “потепление”, то для Ходасевича оно стало источником разочарования. Его готовность терпеть голод, несвободу и террор связана была с романтической неприязнью к “аршинникам”, с надеждами на принципиальное преобразование мира. Но если все возвращается на круги своя, если снова хозяевами жизни становятся “аршинники”, причем самые мелкие, пошлые, некультурные из них, – какой смысл был во всем пережитом?

И Революции не надо!

Ее рассеянная рать

Одной венчается наградой,

Одной свободой – торговать.

Эти строки написаны в 1921 году. Еще четче высказался Ходасевич в стихотворении, созданном полтора года спустя, в январе 1923-го, уже за границей, и оставшемся в рукописи:

Помню куртки из пахучей кожи

И цинготный запах изо ртов.

А, ей-Богу, были мы похожи

На хороших, честных моряков.

Голодали, мерзли – а боролись.

И к чему ж ты повернул назад?

То ли бы мы пробрались на полюс,

То ли бы пошли погреться в ад. ‹…›

Повернули – да осволочились.

Нанялись работать на купца.

Даже и не очень откормились –

Только так, поприбыли с лица.

Выползли на берег, точно крабы.

Разве так пристало моряку?

Потрошим вот, как на кухне бабы,

Глупую, вонючую треску.

А купец-то нами помыкает

(Плох сурок, коли попал в капкан),

И тебя не больно уважает,

И на нас плюет. Эх, капитан!..

Здесь интересны параллели со стихами 1918 года про кораблик на спичечном коробке. Метафора (а тут нельзя не вспомнить еще, что самое известное беллетристическое произведение, посвященное ДИСКу, называется “Сумасшедший корабль”) меняет наполнение, обрастает плотью, в том числе злободневно-политической. И здесь не так уж важно, что отношения “капитана” с “купцом” виделись Ходасевичу в не совсем верном свете. “Всемирная пошлость” вернулась, и суровая дисциплина мореплавателей-первопроходцев обернулась банальной тиранией. Тем более что политическое послабление в планы власти не входило, и через считанные месяцы обитателям ДИСКа предстояло в этом убедиться.

Раздражение Ходасевича вызвано было и тем, что в нэповскую жизнь быстро стали втягиваться и литераторы. С начала лета Союз поэтов переехал из ДИСКа в дом Мурузи на Литейном – тот, где прежде жили Мережковские, а много лет спустя – Иосиф Бродский. Там был организован Дом поэтов – открытый клуб ресторанного типа, где проходили публичные чтения перед разнообразной, в том числе и специфически нэповской аудиторией, своего рода пародия на былую “Бродячую собаку”. Чтение с участием Нельдихена должно было проходить именно в Доме поэтов, и это было еще одной причиной отказа Ходасевича. Впрочем, торжественное открытие Дома, намеченное на конец августа 1921 года, так и не состоялось. Тому были очевидные и трагические причины.

3

В конце лета 1921 года Ходасевич, как и многие другие обитатели ДИСКа, получил возможность отдохнуть и подкормиться – и не в городской “здравнице”, как годом раньше, а, можно сказать, “на даче”. Речь идет о колонии в Холомках и Бельском (иначе Вельском) Устье, первом прообразе будущих советских Домов творчества.

Усадьба Холомки Порховского уезда Псковской губернии до революции принадлежала князю Андрею Григорьевичу Гагарину, известному физику и инженеру, первому ректору Санкт-Петербургского Политехнического института. Дом был построен в год начала мировой войны по проекту Ивана Фомина, ведущего архитектора-неоклассика той поры. В военные дни здесь был госпиталь. Во время революции Гагарины нашли способ спасти реквизированную усадьбу от разграбления (а себя – от бездомности), устроив здесь “Народный дом им. В. И. Ленина”. Однако летом 1920-го он был закрыт по решению местных властей. От выселения Гагариных на сей раз защитила “охранная грамота” за подписью Ленина, полученная еще в январе князем-инженером, в память его научных заслуг. Но князь Гагарин был уже болен, в декабре того же года его не стало, на родственников “охранная грамота” никак не распространялась, а местный Совдеп ждал только часа, чтобы завладеть “бесхозным” имуществом. Неудивительно, что жена и дети Андрея Григорьевича стали заранее искать способы сохранения усадьбы. Через живописца-мирискусника Мстислава Добужинского, доброго знакомого Гагарина по прежним, дореволюционным годам, они обратились к Горькому с предложением организовать здесь колонию для отдыха писателей и художников.

Устройством колонии занимались Добужинский и Чуковский зимой 1920–1921 годов. С наступлением лета усадьба стала наполняться гостями. Наплыв их был таков, что под нужды колонии отдали и соседнее