Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

стихотворении “Петербург”:

…А мне тогда в тьме гробовой, российской,

Являлась вестница в цветах,

И лад открылся музикийский

Мне в сногсшибательных ветрах.

И я безумел от видений,

Когда чрез ледяной канал,

Скользя с обломанных ступеней,

Треску зловонную таскал…

Стихотворения, написанные на “ледяном канале”, составили основу книги “Тяжелая лира”, вышедшей первым изданием в 1922 году в Госиздате. Это были – в сравнении с прошлым – необыкновенно сильные, вольные, летучие и в то же время удивительно экспрессивные, резкие, жестокие стихи. Если пять лет назад поэт призывал Смоленский рынок “преобразиться” – сейчас же очевидно, что преображение не состоялось: “восстает мой тихий ад в стройности первоначальной” (и тут впервые возникает тот гротескный “гоголевский” реализм, который потом так ярко проявится в “Европейской ночи”: “вор цыпленка утащил у безносой Николавны”). Мир не может быть изменен, он может быть лишь уничтожен, но его гибель – радостна:

Все жду: кого-нибудь задавит

Взбесившийся автомобиль,

Зевака бледный окровавит

Торцовую сухую пыль.

И с этого пойдет, начнется:

Раскачка, выворот, беда,

Звезда на землю оборвется,

И станет горькою вода.

Прервутся сны, что душу душат.

Начнется все, чего хочу,

И солнце ангелы потушат,

Как утром – лишнюю свечу.

(“Из окна”, 1921)

Трудно поверить, что эти яростные апокалиптические строки написаны автором “Счастливого домика”. Никогда – ни прежде, ни позже – поэт не был так беспощаден к “малым правдам”, так не отрекался от “маленькой доброты”, как в эти годы. Как будто споря со сравнительно недавним письмом Бориса Садовского, противопоставившего “человека” Ходасевича “демону” Брюсову и “ангелу” Белому, адресат этого письма теперь не страшится произнести:

Здесь, на горошине земли,

Будь или ангел, или демон.

А человек – иль не затем он,

Чтобы забыть его могли?

Впрочем, “человеческое” само по себе оказывается зыбким, условным. То, что в любой момент может произойти на уровне мироздания, осуществляется и на индивидуальном уровне. Если в “Музыке” Ходасевич еще говорит о звуках, входящих в бедный мир из инобытия, то сейчас речь идет уже об уходе в это инобытие той сверхличностной сущности, которую поэт начиная с 1917–1919 годов именует “душой”. Интересно, что, говоря об этом выходе души, Ходасевич нигде не употребляет слова “взлет”, но несколько раз – “падение”:

И каждый вам неслышный шепот,

И каждый вам незримый свет

Обогащают смутный опыт

Психеи, падающей в бред.

Иногда кажется, что падение это равносильно взлету или подъему, что “верх” и “низ” сливаются; иногда – что падение следует за взлетом, оказывается расплатой за него:

Простой душе невыносим

Дар тайнослышанья тяжелый.

Психея падает под ним.

Психея-душа все время меняет обличье: то она – высшая сущность, заключенная во “мне”, как уже было в “Путем зерна”; то – пребывающая в подобии нирваны, “холодная и ясная”, совсем от “меня” отдельная; то – “простая душа”, почти сливающаяся со “мной”, в моей человеческой слабости. Интересно, что в “Тяжелой лире” несколько раз возникает и слово “дух”. Но это – не нечто надстоящее душе, а скорее ее иная ипостась – изначальная, древняя, и потому более жестокая и беспощадная к человеческой малости:

Мне каждый звук терзает слух,

И каждый луч глазам несносен.

Прорезываться начал дух,

Как зуб из-под припухших десен.

(“Из дневника”, 1921)

Дух рождается, чтобы “порвать земную оболочку”, его временный носитель обречен на жалкую гибель. И все же последнее слово поэта – не таково. Книга, начинающаяся “Музыкой”, заканчивается “Балладой”, написанной в декабре 1921-го. Чудо творчества позволяет человеку воссоединиться со своим высшим “я”, а бренный мир воссоединить с миром космическим:

…Я сам над собой вырастаю,

Над мертвым встаю бытием,

Стопами в подземное пламя,

В текучие звезды челом.

И вижу большими глазами –

Глазами, быть может, змеи, –

Как пению дикому внемлют

Несчастные вещи мои.

И в плавный, вращательный танец

Вся комната мерно идет,

И кто-то тяжелую лиру

Мне в руки сквозь ветер дает.

И нет штукатурного неба

И солнца в шестнадцать свечей:

На гладкие черные скалы

Стопы опирает – Орфей.

Интересно, что в этом стихотворении – одном из вершинных – Ходасевич не без иронии отсылает читателя к “Творчеству” Брюсова, о котором он когда-то писал. “Морозные белые пальмы” на стеклах явно перекликаются с “лопастями латаний”, которые тоже служили фоном творческому акту.

Трагические сдвиги мироощущения неизбежно должны были породить перемены и в поэтике. В январе 1921 года Ходасевич пишет Георгию Чулкову: “Кажется, я-таки добился умения писать «плохие стихи», от которых барышни морщатся”[465]. Нынешнему читателю смысл этого замечания кажется неясен; “корявость”, которую Ходасевич видел в стихотворении “Душа” (к нему, собственно, и относится это замечание), незаметна. Впрочем, и многие современники поэта склонны были скорее отмечать его мастерство, которое порою казалось им “старомодным”. Вот характерная оценка, относящаяся к 1923 году, то есть к тому времени, когда “Тяжелая лира” уже была написана: “Если бы существовала у нас должность «поэтического реставратора», которому поручалось бы восполнять пробелы и реставрировать стихи по фрагментам, Ходасевич был бы неоспоримым кандидатом на такую должность, поскольку речь идет об определенной эпохе русской поэзии”. Эти слова Ильи Эренбурга были приведены в статье молодого Глеба Струве “Письма о русской поэзии”, напечатанной во 2/3 номере пражского журнала “Русская мысль”. Другой знаменитый современник поэта, Юрий Тынянов, в своей статье “Промежуток” (1924) упрекает Ходасевича “в отходе на пласт литературной культуры”, который “оказывается отходом на читательское представление о стиховой культуре”. Правда, Тынянов как раз видел у Ходасевича примеры “зловещей угловатости”, “нарочитой неловкости” – в “Перешагни, перескочи…” (“почти розановская записка”), в “Балладе”, но они не казались ему характерными.

И все-таки, внимательно прочитав почти любое из стихотворений Ходасевича 1921–1922 годов, мы обнаружим эту внутреннюю угловатость, эту структурную странность. Возьмем, к примеру, такое стихотворение, как “Элегия”. Первые ее строфы возвышенно-музыкальны и гладки:

Деревья Кронверкского сада

Под ветром буйно шелестят.

Душа взыграла. Ей не надо

Ни утешений, ни услад.

Глядит бесстрашными очами

В