Поколение Справедливости - Ив Престон

Подожди, Агата. Скоро, совсем скоро мы услышим их всех, и теперь их даже больше, чем ты помнишь.

Но пока что нужно затаиться. Общаясь между собой, Агата и Берилл не используют слов – только образы и эмоции, поэтому мне приходится приложить все свои силы, чтобы донести до Берилла необходимость притворяться, будто ничего не изменилось, будто он все так же одинок. К счастью, Агата оказывается достаточно умной для того, чтобы тут же не раскрыть Бериллу все положение дел: вряд ли он сейчас сможет сдержать свою реакцию.

Я чувствую все то же, что чувствуют Берилл и Агата, и вижу то, что видят они; и точно так же я открыта для них. Я слышу отзвуки того многоголосия, что прежде звучало в сознании каждого седовласого, помню, как это – быть частью большого целого, как это – быть повсюду. Наверное, так же ощущала себя Электо, подключаясь к системам…

Я сосредотачиваюсь на словах капрала, приглушая ощущения Берилла и Агаты. Он наконец-то подошел к тому, ради чего и ведутся все эти допросы.

Он спрашивает меня о Линкольн.

Нам сказали, что капрал Линкольн погибла, сражаясь с малодушными. Очередная ложь.

Линкольн и есть стрелок, что убил Бенедикта. И пока что она еще жива; ее держат на каком-то техническом уровне, пытаясь вытащить из нее сведения о малодушных.

Я знаю это, потому что чувствую не только Агату и Берилла, но и ее; эта струна звучит в моей голове совсем тонко, едва слышно. Я не могу дотянуться до Линкольн, но все равно улавливаю эхо ее эмоций.

Я не единственный профайлер во Втором поколении. Линкольн такая же, как и я.

Но она даже не знает, что коснулась моего сознания.

Каждый раз, когда ее начинают пытать, – я чувствую это.

Наши родители, Первое поколение, были носителями спящего гена, который, пробудившись в процессе Ускорения, вмешался в развитие мозга, внеся свои изменения; отсюда и появилось сходство профайлеров с силентами в неумении говорить и мыслить, как обычные люди. Но Второе поколение наследует этот ген уже разбуженным, и мозгу в ходе Ускорения не приходится перестраиваться, потому что он обладает всеми необходимыми структурами уже с момента рождения.

Все это Константин успел пояснить мне за те несколько минут, что у нас были.

Сначала он даже отказался меня принимать. Он и вправду был не в состоянии – уже с порога я поняла, что доктор принял внушительную дозу алкоголя и, как я заподозрила, стаба… впрочем, это простительно, учитывая, что ему пришлось провести более сорока часов наедине с мыслью о том, что Линкольн больше нет в живых.

Мне пришлось закричать, чтобы заставить его поверить. «Это все объясняет», – сказал он, резко протрезвев.

Действительно, это все объясняет.

Вот почему я смогла пережить Ускорение по схеме «человек – человек» и полностью усвоить чужие воспоминания; вот почему я так быстро адаптировалась к нейросвязи: мозг профайлера обладает гораздо большей пропускной способностью.

Вот для чего ученый выбрал исходником девушку, которая собиралась стать Смотрителем, – он спрятал меня среди тех, на кого редко смотрят, окружив едва слышными эмоциями силентов, которые сдерживали мои способности. Думая, что читаю лица, я считывала эмоции, сопоставляя их с тем, что видела.

Вот каким образом Линкольн смогла занять место помощника Справедливости. То, что процесс Ускорения был прерван, отразилось на ее способностях, заметно ослабив, и она направила их на то, чтобы скрыть свои мысли от профайлеров и манипулировать их восприятием. Она знала, что основой Свободного Арголиса была ложь, – допуск к закрытой информации и эмпатические способности, пусть и ослабленные, сделали свое дело.

Это Линкольн поддерживала связь с малодушными и помогала их сторонникам.

Когда капрал спрашивает, что я могу сказать про Линкольн, то я отвечаю, что помню лишь то, как она чуть было не вылила свой напиток на мое праздничное платье, – и допрос заканчивается.

Выйдя к коридору с лифтами, я обнаруживаю, что там появились три больших портрета с широкими траурными лентами. Со стен на меня смотрят командор Бенедикт, незнакомая мне пожилая женщина, видимо, погибшая в давке, – и Линкольн.

– Ее пытают? – ровным голосом интересуется Константин, не сводя взгляда с одного из портретов. Сейчас доктор выглядит так, будто это вовсе не он еще меньше часа назад, замотавшись в одеяло, валялся в забытье на полу развороченного медблока.

Удивительно, на что способно возвращение тех, кого мы любим.

– Мы вытащим ее, – говорю я едва слышно.

– Мы даже не знаем, где ее держат. – Константин продолжает сохранять все то же бесстрастное выражение лица, и я даже невольно восхищаюсь им, чувствуя силу урагана, что сейчас бушует внутри него. Я слышу надежду и ненависть, очень много ненависти – к уже мертвому Бенедикту, к тому безымянному ублюдку, что сейчас пытает Линкольн… пока что безымянному.

Я слышу холодную решимость. Константин убьет его, убьет всех, кто к этому причастен, – а я не стану ему мешать.

– Мы – нет. – Я застываю, почувствовав, как присутствие Берилла в моей голове становится более заметным. – Подожди-ка…

Берилл в ярости, и ему все труднее это скрывать, все сложнее остановить рвущийся крик; его сдерживает Агата, помогая справиться с яростью, – точно так же, как я помогла ей на празднике. То, что может один профайлер, могут все.

То, что узнал один профайлер, могут узнать все.

И прямо сейчас Берилл находится рядом с капралами, которые отчитываются после очередной серии допросов человеку в форме командора. Человеку, который еще совсем недавно с мнимой заботой утирал кровь с разбитого лица Линкольн, светским тоном интересуясь, какую кость стоит сломать следующей.

Волна образов, воспринимаемых сейчас Бериллом, накрывают меня с головой.

– Блокнот, – выдыхаю я, слепо протягивая руку куда-то в сторону Константина. – Блокнот, что ты вечно таскаешь в кармане жилета. Дай сюда.

Берилл понимает, что именно я хочу найти и, подавив собственные эмоции, сосредотачивается на человеке напротив, уже куда более аккуратно перебирая его воспоминания. Константин вкладывает в мои руки карандаш и раскрытый блокнот, на котором я, не глядя, вывожу числа, которые показывает Берилл.

Номер уровня. Номер помещения.

– Через полтора часа там никого не будет. – Я возвращаю Константину его блокнот.

– Кажется, я знаю, где это, – хмурясь, говорит Константин, вглядываясь в мои каракули. – Но если это то место, о котором я думаю… – Он качает головой. – Там защита вроде той, что стоит у меня: лифт на этом уровне даже не остановится, если нет допуска.

Я широко улыбаюсь, потирая браслет на своем запястье. Любые двери.

– Через полтора часа, – с нажимом повторяю я, – мне вновь станет нехорошо, и я спущусь на твой уровень. Встретимся там.