Параджанов - Левон Григорян

Всю жизнь общаясь с Параджановым, я не мог избавиться от впечатления, что так, наверное, видели, ощущали мир люди античности. Постоянная жизнерадостность, восхищение всеми красками бытия, полнокровность чувств, желание снова и снова восклицать: «Хайре!» (Радуйтесь!). Жажда открывать мир, иронизировать и смеяться, бросать вызов року и всем тайным, иррациональным силам.

Он существовал в нашей действительности, как существуют старинные амфоры и кратеры, пришедшие из глубины веков, но по-прежнему готовые принять в себя терпкую влагу вина, одарить радостным хмелем, восхитить совершенством своих форм.

Самым удивительным в нем была неиссякаемая энергия. Тем тревожнее было наблюдать за появлением в его характере новых черт: скепсиса, апатии, равнодушия. А ведь он всегда был моложе всех молодых, мог замотать любого. Помню, как, сопровождая его в бесконечных прогулках по арбатским переулкам, в которых в те годы еще встречались старые антикварные магазины, я намного раньше него «сходил с дистанции». Сил просто не оставалось при всей разнице лет. Он редко что-либо покупал, но как неутомимо всем восхищался! Как жадно раздувались его ноздри при виде красивых или редких вещей, в которых он знал толк.

Теперь в открывавшихся перед ним дальних странах изысканная красота всевозможных вещей обрушивалась на него лавиной, утоляла малейшую жажду. Недаром в очень старой книге сказано: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом…» Это его «хождение в мир» было похоже на то, как человека, всю жизнь просидевшего на сухарях и воде, вдруг начинают потчевать изысканными яствами.

Для него пришло время раскрывающихся объятий. Откуда же этот странный минор? Ведь все сбылось, все было как в сказке! Поездка за поездкой, фестиваль за фестивалем, приз за призом. И наконец, фильм за фильмом! Снимай что хочешь! Доставай все спрятанные сценарии, выводи на экран все затаенные мечты!

А он на фестивале в Нью-Йорке на вопрос, что хотел бы снять, ответил:

— «Травиату».

— Но почему?

— Потому что там Виолетта кашляет и говорит: «Поздно, Альберт! Поздно…»

Послушаем воспоминания Коры Церетели, сопровождавшей его в поездке на Стамбульский фестиваль с фильмом «Ашик-Кериб».

«По утрам я заставала его грустным и задумчивым. К фестивалю он не проявлял никакого интереса. В последний день его работы мы, как обычно, в старой части города, на базаре. Медленно движемся по сверкающему всевозможными золотыми изделиями коридору. Вдруг в просвете у самого входа замечаю фигуру одного из администраторов фестиваля, который подпрыгивает, машет рукой, пытаясь привлечь наше внимание. Выясняется: Параджанова разыскивают по всему городу. Он получил одну из основных наград — спецприз жюри фестиваля за „Ашик-Кериба“… Я хватаю Сергея и волоку к выходу…

Мы вваливаемся в зал — потные, запыхавшиеся и разгоряченные. Аплодисменты в зале долго не смолкают. Сергей произнес тогда самую яркую, самую удивительную речь, которую мне когда-либо приходилось от него слышать.

Он говорил о бессмысленности и жестокости противостояния двух народов-соседей: армян и азербайджанцев. О том, что, когда в Карабахе началась война, он монтировал свой „Ашик-Кериб“ — фильм о восточном ашуге. Говорил о том, как он любит народное пение ашугов, о том, сколько друзей он приобрел в Баку, когда снимал фильм… Закончил он словами: „Бог един!“

И вот, наконец, все кончено, и мы направляемся к гостинице. Идем пешком — гостиница рядом… Я замечаю группу молодых турок, движущихся следом за нами. Яростно жестикулируя и о чем-то споря, они постоянно бросают на нас выразительные и весьма недружелюбные взгляды. Наконец, от толпы отделяется молодой человек, подходит ко мне, сует в руку записку, и наши преследователи отступают в полумрак улицы. Мы уже подходим к ярко освещенной гостинице „Мар-мара“, и, развернув зажатую в кулак записку, я читаю: „Ты, жалкий кинорежиссеришка! На этот раз мы прощаем тебя. Не смей упоминать Карабах. Да здравствует Азербайджан!“ И подпись: „Молодые поэты Турции“.

В вестибюле гостиницы я облегченно вздыхаю. Наш спутник, местный армянин, который все это время напряженно прислушивался к спору за нашей спиной, осеняет себя крестом и громко произносит: „Благодарю тебя, Господи!“

И тут Сергей наконец выходит из своего транса и буквально набрасывается на нас с вопросами: „Что происходит? Где? Когда? Почему мне не сказали?“

Я перевожу ему записку, а наш спутник рассказывает, как он услышал, что на нас готовилось покушение. Начинается крик на всю гостиницу.

— Как посмели мне не сказать! Как могли скрыть от меня!

— Если бы я тебе об этом сказала, ты непременно спровоцировал бы покушение.

— Вот и прекрасно! Вот было бы здорово!.. Меня бы убили и привезли в Тифлис, как Грибоедова!

— Но Грибоедова убили в Иране.

— Боже! Какая ограниченность! Какое это имеет значение!»

Еще одно желание заглянуть в бездну? Но зачем? Почему? Все это происходило в апреле 1989 года…

А 7 июня он еще успел сказать: «Мотор!» Это было в день первой съемки нового фильма «Исповедь». Он же стал и последним…

Белый титульный лист. На нем одно короткое слово: «Исповедь». Название сценария. На белом листе рисунок карандашом: два ангела в небе. Они летят с развевающимися пальмовыми ветками. И несут с собой благодатный дождь.

На земле, укрывшись зонтом, стоит человек. Он стоит у съемочной камеры. Вглядывается в окуляр. Узнать его нетрудно. Это Параджанов. Автопортрет, дополненный крыльями за спиной. Такие ироничные рисунки Параджанов делал часто.

В данном случае интересен не сам рисунок, а написанные рядом слова. Слова страшные: «Мечта! Несбыточная. В века!»…

Среди множества сценариев Параджанова отношение к этому еще одному нереализованному проекту было особое. Он выделял эту работу из всех. Хотя, прямо скажем, сейчас трудно определить, действительно ли этот проект был лучшим из того, что он создал? Замечательных, ярких замыслов и интересных находок было гораздо больше. Объективный анализ невозможен. Ясно одно: этот проект он любил больше других. Почему?

Предоставим слово ему самому.

«В 1969 году у меня было двухстороннее воспаление легких.

Я умирал в больнице и просил врача продлить мне жизнь хоть на шесть дней. За эти шесть дней я написал сценарий. В нем идет речь о моем детстве. Когда Тифлис разросся, то старые кладбища стали частью города. И тогда наше светлое, ясное, солнечное правительство решило убрать кладбища и сделать из них парки культуры, то есть деревья, аллеи оставить, а могилы и надгробья убрать. Приезжают бульдозеристы и уничтожают кладбище. Тогда ко мне в дом приходят духи — мои предки, потому что они стали бездомными. Мой дед, и моя бабка, и та женщина-соседка, которая сшила мне первую рубашку, тот мужчина-сосед, который первый искупал меня в серной бане. В конце я умираю у них на руках, и они, мои предки, меня хоронят.