Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

Далее снова начинаются личные записи.

2 апреля, 1954

Сегодня я поняла, что начинаю отстраняться от миссис Маркс, от того, что она называет «опытом» общения с ней; это связано кое с чем из того, что она мне говорила; она, должно быть, некоторое время назад это уже поняла. Она сказала:

— Не забудьте, что, когда вы перестаете ходить к психоаналитику, ваш опыт на этом не заканчивается.

— Вы имеете в виду — закваска продолжает свое дело?

Она улыбнулась и кивнула.

4 апреля, 1954

Мне снова приснился плохой сон — меня преследовал анархический принцип, на сей раз в образе какого-то карлика нечеловеческого облика. Во сне была и миссис Маркс, очень большая и могущественная, что-то вроде дружелюбной и любезной ведьмы. Она выслушала мой рассказ об этом сне и сказала:

— Когда вы будете одна, сама по себе, и когда вам будет что-то угрожать, вы должны призывать на помощь добрую колдунью.

— Вас, — сказала я.

— Нет, это — вы сама, воплощенная в то, что вы из меня сделали.

Так что, значит, все закончилось. Она как будто бы сказала: «Теперь вы сама по себе». И проговорила она все это небрежно, почти безучастно, как человек, который уже почти повернулся к вам спиной. Меня восхитило ее мастерство; миссис Маркс сделала это так, словно, прощаясь со мной, она мне что-то протянула — может быть, цветущую ветку, или же талисман, защищающий от темных сил.

7 апреля, 1954

Она спросила меня, отражала ли я в своих записях получаемый «опыт». Миссис Маркс никогда, ни единого разу за последние три года, не упомянула про мой дневник; так что инстинктивно она, должно быть, знала, что я не делала записей.

Я сказала:

— Нет.

— Вы не делали вообще никаких записей?

— Нет. Впрочем, у меня очень хорошая память.

Молчание.

— То есть дневник, который вы начали вести, так и остался пустым?

— Нет, я вклеивала в него газетные вырезки.

— Какого рода вырезки?

— Просто то, что меня поразило, — события, которые показались мне важными.

Она вопрошающе на меня посмотрела, словно говоря: «Ну? Я жду более точного определения». Я пояснила:

— На днях я их просмотрела: то, что у меня есть, представляет собой летопись войн, убийств, хаоса, страданий.

— И вам кажется, что это правдивое отображение последних нескольких лет?

— А вам эта картина не кажется правдивой?

Она взглянула на меня — иронично. Она без слов говорила, что наш с ней «опыт» — созидательный и плодоносный и что я лукавлю, говоря то, что говорю. Я сказала:

— Что ж, очень хорошо; предназначение газетных вырезок — внести некую соразмерность. Я провела три года и даже больше, борясь с собственной драгоценной душой, а тем временем…

— Тем временем — что?

— Мне просто повезло, что меня не пытали, не убили, не уморили голодом, не сгноили в тюрьме.

На ее лице читалась терпеливая ирония, и я сказала:

— Вы, конечно же, должны понимать, что происходящее здесь, в этой комнате, направляет человека не только к тому, что вы называете созиданием. А еще и к… впрочем, даже и не знаю, как это правильно назвать.

— Я рада, что вам не приходит на ум слово «разрушение».

— Ну хорошо, все имеет две стороны, и так далее, но, при всем при том, как только где-нибудь происходит что-нибудь ужасное, мне снится это во сне, будто это касается меня лично.

— Вы вырезали из газет все плохие новости и вклеивали их в свой дневник, описывающий наш с вами опыт, в качестве инструкции самой себе, какие видеть сны?

— Но, миссис Маркс, что в этом плохого?

Мы уже множество раз заходили именно в этот тупик, ни одна из нас не пытается найти из него выход. Она сидела и смотрела на меня с улыбкой, сдержанная, терпеливая. Я прямо смотрела ей в лицо, словно бросая ей вызов.

9 апреля, 1954

Сегодня, когда я уже собиралась уходить, миссис Маркс мне сказала:

— А теперь, дорогая моя, скажите мне, когда вы собираетесь снова начать писать?

Конечно же, я могла бы сказать, что я теперь снова по случаю что-то там царапаю в своих тетрадях, но она имела в виду другое. Я ответила:

— Очень может быть, что никогда.

Миссис Маркс сделала нетерпеливое, почти раздраженное движение; она выглядела как домохозяйка, у которой все пошло не так, как она планировала, — ее движение было искренним, непохожим на ее улыбки, кивки, покачивания головой или нетерпеливые пощелкивания языком, которые она использует при проведении сеансов.

— Почему вы не можете этого понять, — сказала я, искренне желая, чтобы она меня поняла, — не можете понять, что я не могу взять в руки газету без того, чтобы то, что я в ней вижу, не показалось мне настоя ко ошеломляюще ужасным, что все, что я могла бы когда-нибудь написать, не казалось бы на этом фоне просто пустым местом?

— Тогда вам не следует читать газеты.

Я рассмеялась. Через какое-то время она мне улыбнулась.

15 апреля, 1954

Я видела несколько снов — все о том, как Майкл от меня уходит, именно из своих снов я узнала, что он скоро должен от меня уйти; что он скоро уйдет. Во сне я наблюдаю эти сцены расставания. Без эмоций. В жизни я отчаянно, пронзительно несчастна; во сне меня ничто не трогает. Миссис Маркс меня сегодня спросила:

— Если бы я попросила вас одной фразой выразить то, чему вы у меня научились, что бы вы сказали?

— Что вы научили меня плакать, — ответила я, довольно сухо.

Она улыбнулась, принимая мою сухость.

— И?

— И я в сто раз более уязвима, чем была раньше.

— И? Это все?

— Вы хотите сказать, что я еще и в сто раз сильнее? Не знаю. Правда не знаю. Надеюсь, что это так.

— Я знаю, — сказала она с нажимом. — Вы стали намного сильнее. И вы напишете об этом опыте.

Быстрый, решительный кивок; потом она добавила:

— Вот увидите. Через несколько месяцев, может быть, через несколько лет.

Я пожала плечами. Мы договорились встретиться на следующей неделе в последний раз.

23 апреля, 1954

Накануне последней встречи мне приснился сон. Я принесла его миссис Маркс. Мне приснилось, что я держу в руках какую-то шкатулку, а в ней — что-то очень драгоценное. Я иду через длинную комнату, похожую на картинную галерею или на лекционный зал, в ней много мертвых статуй и картин. (Когда я произнесла слово «мертвые», миссис Маркс улыбнулась, иронично.) В конце зала меня ждет небольшая толпа людей, они стоят на чем-то вроде сцены. Они ждут, когда я им вручу шкатулку. Я счастлива невероятно, что наконец-то могу отдать им эту драгоценность. Но когда я им ее вручаю, я вдруг вижу, что все они — какие-то там бизнесмены, брокеры, ну, кто-то в этом роде. Они коробочку не открывают, а начинают мне пихать большие суммы денег. Я начинаю плакать. Я кричу: «Коробочку откройте, коробочку откройте», — но они меня не слышат, или не хотят услышать. Неожиданно я понимаю, что все они — персонажи фильма или пьесы, и что я сама все это написала, и мне стыдно. Все оборачивается фарсом, зыбким и гротескным, я — персонаж своей собственной пьесы. Я открываю коробочку и заставляю их заглянуть в нее. Но вместо прекрасной вещи, которая, как я считала, там лежит, внутри коробочки множество фрагментов и осколков. И это не нечто цельное, распавшееся на фрагменты, а кусочки и осколки отовсюду, со всех концов мира — я узнаю комочек красной земли, которая, я знаю, из Африки, еще — кусок металла, отскочивший от ружья в Индокитае, а еще — много ужасного, кусочки плоти людей, убитых в Корее, и коммунистический значок кого-то, кто умер в советских тюрьмах. И это — созерцание множества безобразных фрагментов — причиняет мне такую боль, что я не могу смотреть, я закрываю коробочку. Но группа бизнесменов и богачей не замечает ничего. Они берут коробочку и открывают ее. Я отворачиваюсь, чтобы ничего не видеть, но они в восторге. Наконец я смотрю и вижу, что в коробочке осталось что-то. Это маленький зеленый крокодильчик, с сардонической лукавой мордочкой. Сначала я думаю, что он сделан из нефрита или изумрудов, но потом вижу, что он живой и что застывшие слезинки сползают по его щекам и превращаются в бриллианты. Я рассмеялась в голос, когда поняла, как надула бизнесменов, и я проснулась. Миссис Маркс прослушала рассказ об этом сне без комментариев, казалось, ей совсем не интересно. Мы распрощались с ней тепло, но внутренне она уже от меня отвернулась, как и я от нее. Она сказала, чтобы я обязательно к ней «забегала повидаться», если она будет мне нужна. Я подумала, как же она может мне быть нужна, когда она мне завещала свой образ; я прекрасно знаю, что всякий раз, когда я окажусь в беде, мне явится во сне большая ведьма-мать. (Миссис Маркс — очень маленькая, жилистая, энергичная женщина, но во сне я всегда вижу ее большой и мощной.) Я вышла из затемненной торжественной комнаты, где я провела так много часов, то полностью там находясь, а то отчасти пребывая в фантазиях и в снах, из комнаты, которая похожа на раку для хранения искусства, и я оказалась на холодной безобразной мостовой. Я увидела свое отражение в стекле витрины: женщина маленькая, довольно бледная, сухая и колючая, с лицом каким-то искаженным, и я сразу узнала усмешку, игравшую на мордочке того маленького, зеленого и злого крокодильчика, который сидел в хрустальной шкатулке в моем сне.