Сокровище альбигойцев - Морис Магр

— Девку приведут как раз к заходу солнца. Теперь публичное покаяние тянется долго. Старые обычаи не в пример лучше. Нужны примеры. Где бы мы сейчас были, если бы не следовали старым добрым обычаям!

Трусившая рядом с нами женщина перекрестилась, подтвердив тем самым, что она тоже сторонница старых обычаев.

Высокий худой человек сурово произнес:

— Эта девка виновна в совращении молодого человека.

— А молодежь нужно оберегать от дурных влияний, — с многозначительной усмешкой добавил жирный монах.

Тут изо всех улиц, ведущих к Старому мосту, хлынули новые толпы людей, и мы потеряли наших случайных собеседников из виду. Встав на цыпочки, я увидел, как на берегу и на мосту бурлит необозримое людское море, исторгая со дна своего всевозможные выкрики и вопли. Неожиданно я обнаружил, что людская волна разлучила меня с Торнебю.

Я чувствовал себя частичкой этой грубой, жадной до зрелищ толпы до тех пор, пока нос к носу не столкнулся с капитаном городской стражи. Я знал его давно и всегда презирал, ибо с бедняками он вел себя грубо и бесцеремонно, а перед власть имущими пресмыкался. С фальшивой улыбкой на лице, он с трудом прокладывал себе дорогу, обеими руками раздвигая кишащих на пути людей. Когда же он оборачивался, физиономия у него вытягивалась: видимо, следовавший за ним по приказу капитула отряд городской стражи казался ему слишком малочисленным, а потому неспособным в случае необходимости укротить разбушевавшуюся толпу.

Городская стража именовалась Ла Майнад. Сейчас следом за капитаном шло всего десятка два представителей Ла Майнад. Солнце отражалось в их стальных шлемах, сверкали наконечники копий, звенели, ударяясь о мостовую, кончики длинных палашей. Рядом со старательно чеканившими шаг стражниками вышагивал медноволосый человек с лохматой головой; похоже, его все знали, ибо все показывали на него пальцем. Мне быстро объяснили, что это Ансельм Иснар, палач. Рядом с ним шел его сын, молодой человек с такой же растрепанной медной шевелюрой, точная копия отца, только моложе и стройнее. Один из помощников палача нес на спине толстую палку с намотанной на конце веревкой и прочную сеть с грузилами; сеть предстояло приспособить к грубо сколоченному деревянному щиту.

Закутавшись в плотный черный плащ с капюшоном, не позволявший разглядеть ни лицо, ни фигуру, в середине отряда шла осужденная. Стражник из Ла Майнад держал конец выпущенной из-под плаща цепи, другой конец которой обычно закрепляли на запястье преступника. Стражник то и дело нервно дергал цепь, заставляя осужденную подпрыгивать и ускорять шаг, хотя нужды в этом не было никакой — отряд продвигался крайне медленно. Плащ скрывал женщину с головой, однако каждый знал, что на ней надета только рубаха, в которой она, держа в руке свечу, совсем недавно стояла в соборе Сен-Этьен, выпрашивая у Бога прощение. Напоминание о доступном женском теле, прикрытом немногими одеждами, породило в толпе гнусные смешки.

Имя женщины — Мари — было у всех на устах, из чего я заключил, что ее хорошо знали в городе. Наверное, поэтому всюду раздавались скабрезные шуточки по поводу пытки, которой ее собирались подвергнуть. «Не выпей всю воду из Гаронны!» «Не забудь принести мне рыбку!» И все смеялись, не получая ответа. Стоявшая рядом со мной женщина громко возмущалась: ее ребенку не видно осужденной! Наконец она подхватила малыша на руки, подняла и держала до тех пор, пока он от радости не забил в ладоши.

Добравшись до середины моста, капитан подошел к парапету и наклонился над водой, словно желая удостовериться, что место выбрано подходящее. Расправив плечи, он выпрямился, и я, разглядев глубокую складку, прочертившую его лоб, понял: собравшаяся толпа раздражала его, стесняла движения, хотя надо сказать, большинство было настроено вполне благодушно, некоторые даже благодарили его за предстоящее зрелище. Кто-то даже выкрикнул: «Да здравствует наш капитан!»

Стоя на мосту, я наблюдал за жестоким спектаклем, разыгрывавшимся непосредственно у меня на глазах, и время от времени вертел головой, надеясь уловить момент, когда можно будет незаметно покинуть свое место в зрительном зале, дабы не смотреть пьесу до конца. Зубы у меня стучали, спина леденела, и если бы не давка, я бы сел на землю: так мне было страшно. Вокруг клубилась злость, бесновались лишенные разума демоны, и мне даже показалось, что злая сила растоптала мою совесть и я уже никогда не смогу стать таким, каким был прежде.

Иногда по причинам, находящимся за пределами человеческого разумения, мы совершаем поступки, совершенно нам несвойственные. Внезапно в гуще толпы возникло вихревое движение, людской водоворот подхватил меня и вынес на середину моста, поближе к капитану, словно я был главным свидетелем, обязанным присутствовать при опускании в воду девицы по имени Мари, и для этого мне освободили место в первом ряду партера.

В тот день мои знания человеческой натуры существенно обогатились. Я приобрел способность читать в человеческих душах, но не могу сказать, что чтение это доставило мне удовольствие. В открывшихся мне людях я не обнаружил ни жалости, ни сострадания, ни каких-либо иных добрых чувств. При виде внушительной фигуры капитана, медноволосого палача Ансельма Иснара и их подручных меня охватил несказанный ужас. За спинами закованных в латы зловещих фигур, вооруженных пиками, маячила вислоусая физиономия королевского сенешаля Жана де ла Валет Корнюссона, длиннорукого сутулого субъекта с вечно тоскливым взором. Его окружали восемь советников капитула в широких хламидах с большими воротниками и в бархатных шапочках; все они усиленно пыжились, изображая величие. Рядом выступали члены парламента во главе с его председателем Паоло Горделивым: этих людей объединяла ненависть к гугенотам. В парадном облачении, с пастырскими посохами и в огромных митрах шагали епископ Тулузы Антонен де Шалабр и епископ Комменжа Юрбен де Сен-Желэ. Со всех сторон стекались шеренги воинственных монахов — из братства черных кающихся с улицы Пейра, из братства серых кающихся с улицы Трините, из братства августинцев, из братства миноритов, и все несли знамена, кресты и палаши. У меня зарябило в глазах, и я перестал понимать, где кончается явь и начинается сон моего воспаленного разума. Пред взором моим, сменяя друг друга, поплыли кельи, монастырские дворики, скамеечки для молитв, на которых отшельники наживали себе мозоли на коленях, часовни с распростертыми на полу телами святых, скончавшихся от переизбытка молитвенного рвения. Над святыми местами нависали свинцовые тени: от башни Сен-Доминик и от дома, где заседал трибунал инквизиции, от башни Эгль и от Нарбоннского замка, от церкви Дальбад и от собора Сен-Сернен, с крыши которого взлетали призрачные птицы.

Тени росли, братства шли сумеречными улицами, плескались знамена, сверкали палаши. Видения оживали: задвигались людские толпы, отряды всадников, слившихся воедино с конями, ремесленники, вздымавшие ввысь гербы своих корпораций, монашеские братства… И все эти люди, наводнившие Тулузу, ее старинные улочки, дома, украшенные портиками и башенками, ее кирпичные строения с черепичными крышами, скрыли за своими спинами лазурную ленту Гаронны. А где-то далеко, за туманами, расстилались дороги, ведущие в другие города, обнесенные крепостными стенами, где были свои парламенты и монашеские братства. И я почувствовал, что этот богатый и жестокий мир, готовый каждую минуту упиться кровью, жаждет справедливости и любви. Люди безудержно стремились к справедливости: священники вещали о ней со своих кафедр, миниатюристы выводили ее знаки на пергаменте, а справедливый суд — к великой радости беснующейся толпы жителей Тулузы — справедливости ради приговорил к мучительной пытке жалкую шлюху, прячущую лицо под плотным черным капюшоном.