Северная война - Андрей Бондаренко

— Молчать, вице-адмирал Бровкин! У меня дело наиважнейшее, государево!

На василеостровский берег неторопливо и важно, грозно и многообещающе хмуря свои седые кустистые брови, сошел сам князь-кесарь Федор Ромодановский — начальник царской Тайной канцелярии.

— Здравствуй, Федор Юрьевич! — вежливо обратился к князю-кесарю Егор. — Проходи к столу, гостем будешь!

— Извини, Александр Данилович! — невозмутимо прогудел в ответ Ромодановский. — Не в гости я приехал к тебе… Извини еще раз. Указ царский у меня! — небрежно махнул рукой в сторону. — Давай-ка, отойдем на пару слов…

Князь-кесарь уселся на каменный парапет набережной (уже одна десятая часть береговой линии Васильевского острова была забрана в камень), задумчиво глядя на речные просторы, поведал:

— Знаешь, Данилыч, а я ведь давно уже подозревал, что ты — не от мира сего. Мне же — по должности моей важной — люди много чего рассказывают о том, что видали да слыхали. Карате это твое, синяя глина, которую ты называл «кембрийкой», умение откачивать утопленников, картошка и блюда из нее… Стал я внимательно присматриваться к тебе, и многое мне показалось странным: и речь твоя, и повадки, и поступки — иногда избыточно милосердные. Все ломал я себе голову: где же та веревочка, за которую надо дернуть, чтобы до конца распутать весь этот тайный клубок? А потом мне охранный офицер из Преображенского дворца поведал одну интересную и занимательную историю. Мол, перед самым своим отъездом на штурм крепости Нотебург генерал-губернатор Меньшиков долго беседовал с Яковом Брюсом. И после этой беседы вышел означенный Меньшиков из Брюсовых палат очень-очень задумчивым… «Ага! — смекаю. — Вот же оно…» Подступил я тогда к Петру Алексеевичу, чтобы он отдал мне этого богопротивного Брюса. Государь долго мне отказывал, а потом сдался, отдал… Только при одном условии: Брюса не пытать и на дыбу не подвешивать. Мол, слабое здоровье у Якова, может не выдержать допросов с пристрастием и помереть. А еще при этом нашем разговоре вспомнил Петр Алексеевич об одном странном басурмане по имени Аль-Кашар, который томился в заключении по приказу все того же генерал-губернатора Меньшикова в дальнем уральском остроге… Что побледнел-то так, Александр Данилович?

— Знаешь, Федор Юрьевич, мне одно только непонятно, — проговорил Егор помертвевшим голосом. — Ведь все то, о чем ты сейчас рассказываешь, происходило почти три года назад. Почему же ты только теперь приехал по мою душу?

— Не все так просто! — нахмурился Ромодановский. — Во-первых, с Аль-Кашаром. Антошка Девиер, которого послали за этим арабом, по дороге заболел, всю первую зиму провалялся в горячке, руку еще себе вывихнул — при падении с лошади. Наступила распутица то-се… Потом, когда этого длиннобородого все же доставили в Москву и вздернули на дыбу, выяснилось, что наш Аль-Кашар по-русски не знает ни единого слова. Да и английский язык его… Даже Петр Алексеевич плевался во все стороны. Нашли, конечно же, достаточно быстро толмачей с турецкого языка. Они такого перевели — хоть сразу вешайся! Ладно, месяца через три (иноземца все это время, почитай, с дыбы и не снимали, то есть регулярно и планомерно на нее подвешивали) нашли человека, понимающего арабскую речь. Опять началась всякая дурь. Мол, ты, Данилыч, и не Данилыч совсем, а некто Леонов Егор Петрович, посланный к нам сюда из далекого Будущего… Иноземные доктора осмотрели тщательно этого басурмана, ознакомились с выдержками из его показаний. Все как один твердо заверили, что данный человек, безусловно, юродивый… Что делать дальше? Тебя вызвать в Москву и вздернуть на дыбу? Так что предъявлять? Что, мол, ты из Будущего проник к нам обманным путем, никого не спрашивая? Да…

— Так у вас же еще и Брюс был, — напомнил Егор.

— Брюс, Брюс! — пророкотал низкий бас князя-кесаря. — Толку-то… Не велено его было пытать. Вот он и молчал. Очень плохо было Якову в темнице — без его книг, всяких хитрых штуковин и приборов, но крепился, молчал, сукин кот… И вот тогда-то я и догадался обо всем! — Ромодановский сделал многозначительную паузу. — Он многое помнил о тебе, охранитель, но и ты, наверное, знал про него что-то тайное и гадкое! За жизнь свою цеплялся Яшка. Понимал, что если он все расскажет про тебя, то и ты не будешь молчать. А за ним, похоже, был великий грех, за который есть только одна плата — плаха. Это — в лучшем случае… Что, я не прав?

— Прав! — согласился Егор. — Но давай, Юрьевич, все же перейдем к моей скромной персоне. Чего о покойниках рассуждать?

— Это верно, про покойников-то! — поддержал его Ромодановский. — Им-то, точно, уже ничем не помочь. Сколь ни старайся… Короче, я так рассудил. Если Брюс узнает, что ты безвозвратно погиб, то, наверняка, станет гораздо сговорчивей. Что усмехаешься? Прав я? Одно только плохо, что поздно я додумался про это. Старость, мать ее… Ладно, разыграли ситуацию — по этим, как иноземцы говорят — по нотам. Объявили Якову — так, между делом, что ты, Данилыч, погиб. Ну, при штурме все того же Нотебурга. Мысли-то мои были просты: нет тебя больше, следовательно, и Брюсу нечего опасаться — вскрытия ответной тайны… Как бы так — я рассуждал. Чего заулыбался-то, одобряешь? Правильно, что одобряешь… Тут-то вот все и сложилось — в единую картинку — как ты сам и любишь говорить… Брюс, надо ему отдать должное, сперва не поверил. Но мы на восточном подмосковном кладбище выстроили твою могилку, Данилыч. Ты уж извини! Настоящую такую, славную, с памятной табличкой и мраморным памятником: кавалер знатный в шляпе, с бронзовой шпагой в ножнах на левом боку… А еще молоденькую дворянку нашли одну, которая здорово похожа на твою жену, прекрасную Александру Ивановну. Ростом, стройностью, фигурой, волосами серебристыми… Яков-то к этому времени и слухом сделался слаб, да и зрение его единственного глаза ухудшилось. Ну, все и прокатило. Встретился Брюс — около твоей, Данилыч, могилы — с твоей же «вдовой», ну и поверил… А после этого и рассказал про все, что знал, более ничего не опасаясь. Главным образом, про фосфорные спички и про французского доктора. Сразу же взяли и господина Карла Жабо, вздернули на дыбу… Сознался он во всем, конечно же. Причем почти сразу. Как ты подговорил его, еще в 1995 году, государя обмануть… Когда об этом доложили Петру Алексеевичу… Тебе про это лучше и не знать, охранитель! Даже я по этому поводу лишился переднего зуба. Да и поделом: недосмотрел в свое время… Очень уж государь убивался и сожалел. Не, это я не про тебя, Данилыч, а про русских баб и девок, которые — по твоей милости — прошли мимо государевой постели… На этом следствие и закончилось. В горячке Петр Алексеевич повелел: отрубить всем подлым ворогам головы. Это я про Брюса, Карла Жабо и Аль-Кашара. Отрубили, понятное дело… Теперь по твоей мерзкой персоне. Сперва и тебя государь хотел казнить: четвертовать, предварительно оскопив, ободрав кожу и выколов глаза. А жену твою, прекрасную Александру, отдать на солдатскую жаркую потеху… А потом вдруг передумал. Может, просто пожалел, а может, и не просто… Короче. Вот тебе, господин бывший генерал-губернатор Ингрии, Карелии и Эстляндии, письмо от государя, — протянул обычный темно-коричневый конверт. — Прочти. Только торопись, охранитель. Время пошло. Тебе уже отплывать скоро. Ничего сейчас не спрашивай, в Указе, который я вскоре оглашу, все будет сказано. Да и в письме царском, чаю, также…