Ультиматум Борна - Роберт Ладлэм

— Я должен. Ему известны наши имена и адреса. Он знает все.

— Куда ты собрался?

— В Париж.

— Черт, только не туда! Ты не можешь так обойтись с Мари! И с детьми, ради бога, Дэвид. Я тебя не отпущу!

— Ты не сможешь меня остановить.

— Господи, Дэвид, послушай меня! Если Вашингтону плевать или ты сам не хочешь к ним обращаться, вспомни про Оттаву. Моя сестра работала на правительство, и наше правительство не бросает своих людей только потому, что это неудобно или слишком дорого. У меня есть связи — те же Скотти, док и другие. Стоит шепнуть им пару слов, и ты окажешься в безопасной крепости в Калгари. До тебя никто не сможет добраться!

— Ты считаешь, что мое правительство не поступило бы так же? Позволь сказать тебе кое-что, братишка, в Вашингтоне есть люди, которые рисковали своей жизнью, чтобы Мари, дети и я остались в живых. Забыв про себя и не ради правительства. Если бы я захотел тихого пристанища, где нас никто не смог бы и тронуть, я бы выбрал поместье в Виргинии, с лошадьми и прислугой и взводом вооруженных солдат для круглосуточной охраны.

— Так что тебе мешает? Сделай это!

— Зачем, Джонни? Чтобы жить в своей собственной персональной тюрьме? Чтобы дети не могли ходить в гости к друзьям, чтобы их сопровождали охранники, если они идут в школу, а не занимаются самостоятельно, и никаких «останусь на ночь», никаких подушечных битв — никаких соседей? Мари и я, мы смотрим друг на друга, а потом на луч прожектора за окном, прислушиваемся к шагам охраны, каждому чиху и покашливанию, или, не дай боже, выстрелу — а это всего лишь потому, что в сад пробрался кролик. Это не жизнь, а тюремное существование. Мы с твоей сестрой такого не выдержим.

— Такого и я не выдержу, особенно после того, как ты это описал. Но что может решить Париж?

— Я могу найти его. Я могу его уничтожить.

— У него там своя армия.

— А у меня есть Джейсон Борн, — ответил Дэвид Вебб.

— Ты же понимаешь, что это полный бред!

— Бред, согласен, но пока все срабатывало… Я прошу тебя об одолжении, Джонни. Помоги мне. Скажи Мари, что со мной все в порядке, я не ранен, и у меня есть ниточка, ведущая к Шакалу, которую мне смог предоставить только старый Фонтейн — а так и есть на самом деле. Кафе «Le Coeur du Soldat»[42]в Аржентоле. Передай ей, что я задействую Алекса Конклина и всех, кого сможет предоставить Вашингтон.

— Но ты ведь не сделаешь этого на самом деле?

— Нет. Иначе Шакал все узнает; у него уши по всей набережной д’Орсе. Там можно действовать только в одиночку.

— А ты не думаешь, что она догадается?

— Она может что-то заподозрить, но не будет знать наверняка. Я попрошу Алекса ей позвонить и подтвердить, что вся тяжелая артиллерия Парижа к нашим услугам. Все же первым должен сообщить ей ты.

— Но зачем врать?

— Зачем спрашивать, ты и сам знаешь, братишка. Я больше не хочу подвергать ее опасности.

— Хорошо, я ей скажу, но она мне не поверит. Она увидит меня насквозь, она всегда меня насквозь видела. Еще когда я был ребенком, эти огромные карие глаза постоянно заглядывали в мои, обычно с сердитым выражением, но не как у братьев, нет, — даже не знаю, как это сказать, — не с таким отвращением, какое было написано на их лицах из-за того, что «мелкий» опять напакостил. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Это называется заботой. Она всегда о тебе заботилась — даже когда ты хулиганил.

— Да, Мари просто золото.

— Я думаю, даже нечто большее. Позвони ей через пару часов, и пусть приезжают обратно сюда. Здесь для них самое безопасное место.

— А как же ты? Как ты собираешься добираться до Парижа. Сообщение с Антигуа и Мартиники отвратительное, рейсы иногда полностью раскуплены за несколько дней.

— Я все равно не могу пользоваться этими авиалиниями. Нужно попасть в Париж незаметно и скрытно. Одному человеку в Вашингтоне придется что-нибудь придумать. Что-нибудь. Он должен это сделать.

Александр Конклин, прихрамывая, вышел из маленькой кухни служебной квартиры ЦРУ в Вене; с его лица и волос текла вода. В былые дни, до того как его жизнь превратилась в дистиллированное прозябание, и до того как события начинали развиваться слишком быстро и стремительно, он спокойно покидал свое рабочее место — где бы оно ни находилось — и совершал неизменный ритуал. Находил лучший мясной ресторан — опять-таки, где бы он ни находился — заказывал два сухих мартини и толстый непрожаренный бифштекс с самой жирной картошкой, какая только была в меню. Сочетание уединенности, небольшого количества алкоголя, кровавого бифштекса и, в особенности, обжаренный в жире картофель оказывали на него такое успокоительное воздействие, что все неразбериха, все запутанные дела беспокойного дня утрясались, и торжествовал рассудок. Он возвращался к себе — была ли это элегантная квартира на площади Белгравия в Лондоне или задняя комната публичного дома в Катманду — со множеством готовых решений. За это он и получил прозвище «Святой Алекс Конклинский». Однажды он поведал об этом гастрономическом феномене Мо Панову, который лаконично заметил:

— Если тебя не погубит твоя сумасшедшая башка, это сделает твой желудок.

Однако теперь, когда на выпивке был поставлен крест и навалилась куча других неприятностей, таких как высокий уровень холестерина и слишком низкий триглицерида, или как там все это называется, нужно было искать другое решение. И оно пришло совершенно случайно. Однажды утром, во время транслирования антииранских выступлений, которые он находил самой забавной развлекательной программой, его телевизор сломался. Впав в бешенство, Алекс включил переносной радиоприемник, которым не пользовался несколько месяцев, а то и лет, так как в телевизоре было встроенное радио — которое, естественно, тоже не работало, — но батарейки в приемнике уже давным-давно успели расплавиться в мутное желе. Чувствуя боль в протезе, он прошел на кухню к телефону, с сознанием того, что один звонок телевизионному мастеру, которому он оказал несколько услуг, заставит того мчаться к нему, словно карету скорой помощи. К сожалению, в трубке раздался лишь злой обличительный голос жены мастера, прокричавший, что ее муж, этот «ублажатель клиенток», сбежал с «богатой озабоченной черной шлюхой с Посольской улицы!» (Как потом стало известно, в Заир.) Понимая, что его сейчас хватит удар, Конклин бросился к кухонной раковине, над которой на подоконнике лежали его таблетки от давления и успокоительное, и включил холодную воду. Кран сорвало с крепления, он подлетел до потолка, и мощная струя воды окатила голову Алекса. Caramba! Но, как ни странно, он понемногу успокоился и вспомнил, что выступления еще будут целиком показывать вечером по кабельному телевидению. Обрадовавшись, Конклин вызвал сантехника, а потом пошел и купил новый телевизор.

Итак, с того утра, стоило его собственным переживаниям или положению в мире — его мире — начать действовать ему на нервы, он опускал голову в кухонную раковину и открывал холодную воду. В это утро он так и поступил. В это чертово, проклятое утро!