Дочери Марса - Томас Кенилли

Оставалась еще одна тема — миссис Сорли. Обе получали от нее письма — очень милые, разумные и сдержанные.

Наоми признала, что у этой женщины истинное чутье.

— Поэтому нам и в будущем следует быть с нею честными, не так ли?

— Похоже на то.

Обе сестры прекрасно сознавали, что превращению их в дочерей миссис Сорли мешает страх полюбить эту неведомо как вошедшую в их дом женщину, что любовь к ней окажется сильнее, чем любовь к матери, с которой их связывали узы плоти и крови и леденящий душу «удар милосердия».

После утреннего кофе Салли повела Наоми в собор и показала ей все, что показывал ей самой лейтенант Кондон. Затем они почти с облегчением от того, что встреча окончена, увидели большой лимузин, приехавший на площадь за Наоми. Салли махала на прощание так же энергично, как и Наоми. Несмотря на их сближение в Александрии, они все еще не до конца были откровенны друг с другом. Но французское свидание прошло хорошо.

* * *

Пульс и давление капитана Констебля были такими же, как у здорового молодого человека, хотя он и страдал бессонницей. Даже ночью Салли редко видела его глаз закрытым, и он часто хотел что-то записать. И лишь иногда, только в самые мрачные минуты, в написанном им чувствовалась жалость к себе.

Однажды ночью он заметил:

— Все это больше похоже на производственную травму, чем на боевое ранение.

Салли шепотом строго возразила:

— Какая разница? Эта война — огромный завод. Единственное, что я знаю, так это то, что вы были и остаетесь прекрасным человеком.

Настроение у него сразу улучшилось.

Он написал:

— Вот как? Где же доказательства?

— Я вижу это по тому, как вы все это воспринимаете!

— У меня нет выхода, — написал он. — Если сдамся сейчас, не выкарабкаюсь вообще.

— Как раз то, что вы так думаете, — сказала она, — показывает, что вы за человек.

И их диалог продолжался, блокнот переходил из рук в руки.

— Мне бы хотелось понять, настоящий я солдат или нет. Я ведь даже не был на Галлиполи.

— И что такое Галлиполи сейчас? — возразила Салли. — Галлиполи — кладбище.

И протянула ему блокнот.

— Но те, кто остался в живых, теперь знают себе цену, — написал он в ответ.

Салли:

— Миллионы людей знают себе цену без всякой войны. Миллионы.

Покачав головой, он принялся энергично писать. Когда протянул ей блокнот, она прочла:

Он кивнул, когда она это прочла, и Салли мрачно признала, что он прав. С востока послышался грохот. Достаточно громкий, чтобы забеспокоиться.

— Ты слышала? — спросила Онора, подойдя к Салли.

Они пошли к дверям металлического ангара[28] — такие сооружения пришли на смену палаткам, — и раздвинули внутренние и наружные светомаскировочные шторы. Небо на востоке непрерывно заливали яркие разноцветные сполохи. Это было даже величественнее, чем на Галлиполи.

— Ну прямо сам Марс, черт бы его побрал, играет гаммы, — пробормотала Онора.

— Это они? Или наши? — заволновалась Салли.

Канонада превосходила мощью грозу, пожар и любые другие природные катаклизмы. Если это противник, как нам удержать фронт? Как выстоять в этой битве? Ей казалось, что настал апогей войны. Отжившее должно исчезнуть, а новое прийти ему на смену.

Грохот продолжался весь остаток дня и ночь, потом еще сутки и еще. В полночь на третий день на машинах «Скорой помощи», теснившихся на подступах к ипподрому, стали прибывать целые полки раненых. Совсем как на Галлиполи — ранеными были забиты все перевязочные пункты на передовой. А в приемных отделениях, куда бросилось большинство медсестер, солдаты валялись в вонючей изорванной форме с утратившими всякий смысл знаками различия.

И вновь, теперь уже среди англичан, медсестры, осматривая раны, столкнулись с поразительной и неземной тишиной. Даже некоторые из тех, кому ампутировали конечности, не кричали, как на передовых перевязочных пунктах или в медсанбатах, а лишь тихо стонали, а медсестры умеряли их муки инъекциями морфина.

Только когда суматоха улеглась и раненых распределили по палатам, Салли обошла послеоперационное отделение, палату для отравленных газами и для пациентов с торакальными ранениями. Руан можно было сравнить с университетом, если речь идет о новых знаниях и навыках.

Иногда ее назначали на ночное дежурство в палаты для отравленных газами. Обычно люди попадали сюда через несколько дней после того, как вдохнули газ, но симптомы отравления оставались — глаза их по-прежнему оставались широко раскрыты и встревожены, губы посинели, вокруг глаз тоже расплывалась синева, дыхание было затрудненным, на губах то и дело образовывалась пена. Санитары подносили шприцы с раствором сульфата атропина, и Салли делала уколы. Устройство под названием осьминог — множество масок, подсоединенных к кислородному баллону, — было разработано специально, чтобы облегчить состояние одновременно нескольких пострадавших от газа. Осматривая их перед тем, как сдать дежурство на рассвете, она поняла, что осьминог почти не помогает. Симптомы отравления не изменились.

Грохот артобстрелов и вспышки на востоке продолжались, но никаких внятных объяснений на этот счет не последовало, оказалось, что перелом на фронте пока не наступил и успехи весьма скромны. Пришел приказ погрузить пациентов с ампутированными конечностями на госпитальные паромы в порту Руана. А также часть раненых в грудь, в живот или в голову, ослепших и отравленных газом. Один офицер признался Оноре, что места освобождают для австралийцев, нет сомнений, теперь в пекло бросят и их, они уже на подходе. Пришло распоряжение очистить австралийские госпитали перед поступлением австралийских раненых. Ну, подумала Салли, в такое горячее время госпиталю леди Тарлтон не придется выпрашивать пациентов. Так велико было число прибывающих.

Благодаря полученному на «Архимеде» опыту Салли три ночи провела в операционной, давая наркоз, точнее, эфир, ассистируя невозмутимому, как всегда, и даже безмятежному доктору Феллоузу. Эфир считался более безопасным и страховал от ошибок, если приходилось иметь дело со случайным анестезиологом, каким и была Салли. А без нее было уже не обойтись — при неожиданно установившейся теплой погоде австралийцы конвой за конвоем в течение полутора суток подряд стали прибывать по тысяче в день. Их было чудовищно много, лица их казались одинаковыми, и в этой драматичной мешанине отчаяния и боли невозможно было отыскать Чарли Кондона и узнать, не понес ли он наказание за свои слишком уж обширные познания о Руанском соборе.